Владимир Немирович-Данченко - Избранные письма. Том 1

5. Может быть, так и следует? Хорошо ли слишком трепетать от побочных побуждений, не вытекающих из самого произведения, самой работы? Не помешало ли бы работе, если бы беспрерывно помнить о важности этой постановки? Об этом можно спорить.

6. Правление позволяет себе предостеречь Вас от обобщений. Это об Адашеве — Землянике и Балиеве с Леонидовым? И только.

7. Правление решительно отрицает это. Случай с Москвиным уважителен, а Леонидов — единственный. (И то, говорят, у него от какой-то важной причины нервы заходили…)

8. Балиев? И только. Обобщить несправедливо.

9. Правильно.

10. Если не считать крошечных, извинительных, опаздываний на 5 – 10 минут, то останется только случай, объясненный недоразумением с репертуаром. Вообще же Правление нашло, что никогда за последние годы не было так мало опозданий и манкировок (мое личное мнение ниже).

11. Уралов — Горев? Леонидов? Протест есть, но холодный — это правда.

12. Правление поставило на вид Александрову, что он обязан указать, а не прикрывать[1088]. Но от артистов Правление считает невозможным требовать того же.

13. Это верно, но это Plusquamperfectum[1089]: Горев?..

14. По этому вопросу Правление ничего не нашло сказать.

15. То же.

16. Не поняли, на основании чего это сказано.

17. То же.

Вывод Правления таков, как я понял (я не свое мнение высказываю): да, правда, что-то неладное творится; во многом Константин Сергеевич прав, но многое несправедливо обобщает, многое преувеличивает, кое в чем сам виноват (может быть, — отсутствуй в заседании я, — сказали бы, что {464}больше всех я виноват), пишет горячо, искренно, но вряд ли достигнет этим воззванием хороших результатов, именно потому, что не все крепко обосновано или, вернее, основания, часто не стоящие внимания (случаи с Балиевым, Адашевым). Вообще, Правление не рассчитывает на успех такого воззвания. Многие будут носить в душе возражения, которыми они могли бы отпарировать, но не посмеют произнести их громко. Получится какое-то насилие… Впрочем, Правление даже не отговаривает Вас вывешивать это воззвание, а только, на основании Вашего же письма, высказывает свое мнение. Через меня.

Мое личное мнение особое. Во всей полноте я не высказывал его в заседании. Я вообще по этому поводу говорил мало. Ваше воззвание не возбудило во мне жара. Можно его вывесить, чтоб прочли все, можно и не вывешивать. Я к нему равнодушен. Не потому, что оно, действительно, в некоторых пунктах преувеличено или слабо обосновано, а потому, что причины, побудившие Вас закричать караул, лежат не в апатии «некоторых товарищей-артистов», а гораздо-гораздо глубже. И по этому месту, где лежат эти причины, Ваше воззвание не бьет. Да по нему и нельзя бить никаким воззванием, — как мне кажется. Разложение дела коренится в самом деле, в самом существе дела, в невозможности слить воедино несливаемые требования. Если попробовать написать 20, 30, 50, 100 пунктов наших желаний , попробовать ясно изложить на бумаге все, что, по нашему мнению, должно входить в состав нашего дела, включая сюда все подробности художественной стороны, материальной, этической и педагогической, — то легко увидеть, что одна половина этих желаний враждебна другой, 50 одних желаний будут смертельно бить 50 других. И нет выхода! И не будет выхода ! И вся моя ловкость, как администратора, заключалась в том, чтобы вовремя дать движение одним требованиям и потушить на время другие и дать разгореться потом другим запросам в ущерб первым. Делать это в такое время, когда от угасания одних запросов не пострадает серьезно все дело, потому что его выручат другие. И нести на своей груди постоянное неудовлетворение то одних, то других, выносить на своих плечах постоянное недовольство {465}кого-нибудь. Это естественный результат неестественного совмещения разнородных запросов в одном деле. В нашем театре — три дела, а не одно; художественное, коммерческое и педагогическое в широком смысле. И очень мало таких лиц, кто одинаково предан этим трем делам. Каждый из пайщиков, или актеров, или членов Правления лелеет в душе какое-нибудь одно только из этих дел. На словах-то он все любит, но воистину душа его тяготеет к одному чему-нибудь. А потому он всегда будет в числе недовольных в такой период, когда первенство на стороне враждебных ему течений. Но и помимо того, что вообще художественность спектакля несовместима с ярким коммерческим направлением, т. е. с высасыванием из спектакля всех соков, помимо этого общего положения — в нашем деле, в самих наших индивидуальностях заложены элементы, друг другу враждебные, и потому неизбежны беспрерывные трения. А под всем этим бьется и трепещет актер . Психика актера ! Так резко разнящаяся от психики всякого другого деятеля. Актер — с его личными стремлениями, ограниченностью кругозора, как бы он ни был широко интеллигентен, с его нетерпением, слепотой насчет своих и товарищеских качеств, с его сценическим пониманием не только литературных произведений, но и самой жизни, с его подозрительностью, недоверием, самолюбием, которое всегда наготове к обиде, с его резкими переходами от смелой веры в себя к паническому безверию, со всей печатью на нем театрального быта . И чем сильнее и талантливее актер, тем трепетнее его радости и его недовольства в столкновениях между художественной, коммерческой и этико-педагогической сторонами дела. И тем острее принимает он наши режиссерские и административные требования. И чем ограниченнее актер, тем тупее его непонимание наших высших соображений и задач.