Теодор Адорно - Культурная индустрия. Просвещение как способ обмана масс

Именно это вечное «одно и то же» и определяет отношение к прошлому. На стадии массовой культуры, в отличие от стадии позднего либерализма, новым является исключение нового как такового. Машина работает вхолостую. Определяя механизмы потребления, она исключает все неопробованное как неоправданный риск. В кино с недоверием относятся к любому сценарию, не основанному на книге, уже успевшей стать бестселлером. Именно поэтому все время твердят об идее, о новизне и об удивлении, которое ждет зрителя, – то есть о том, что вроде бы знакомо каждому, но чего в то же время никто никогда доселе не видел. Им подчинены динамика и темп. Непозволительно стоять на месте: все должно пребывать в беспрерывном движении, постоянно куда-то стремиться. Ибо только повсеместное торжество ритма механического производства и воспроизводства может обеспечить стабильность, гарантировать, что не появится ничего выходящего за рамки ожидаемого. Добавлять что-либо к существующему запасу опробованных культурных приемов было бы слишком неоправданно. Такие устоявшиеся формы выражения, как скетч, рассказ, шлягер, проблемное кино представляют собой подборку, основанную на позднелиберальных потребительских вкусах, выдаваемых за норму и носящих угрожающе навязчивый характер. Наиболее влиятельные деятели культурной индустрии, умеющие находить общий язык друг с другом настолько ловко, насколько это умеют делать только менеджеры – неважно, обученные специально или являющиеся продуктом серийного производства, – давным-давно подогнали свободный дух под свои ожидания и сообщили ему установку на рациональность. Кажется, будто некая высшая инстанция отсмотрела весь имеющийся культурный материал и составила каталог образцов, в котором четко и ясно прописаны существующие в производстве модели. Идеи заранее помещены в Гиперуранию культуры, где были иерархизированы еще Платоном, превращены просто в число, неизменное и неумножимое.

Развлечение, равно как и прочие составляющие культурной индустрии, возникло задолго до появления самой индустрии. Теперь за них взялись и привели в соответствие с современными требованиями. Культурная индустрия может похвастаться тем, что ей удалось без проволочек осуществить никогда прежде толком не издававшийся перевод искусства в сферу потребления, более того, возвести это потребление в ранг закономерности, освободить развлечение от сопровождавшего его навязчивого флера наивности и улучшить рецептуру производимой продукции. Чем более всеохватывающей становилась эта индустрия, чем жестче она принуждала любого отдельно стоящего или вступить в экономическую игру, или признать свою окончательную несостоятельность, тем более утонченными и возвышенными становились ее приемы, пока у нее не вышло скрестить между собой Бетховена с Казино де Пари. Культурная индустрия убивает двух зайцев одним ударом: то истинное искусство, что она уничтожает вокруг себя, она с легкостью воспроизводит в рамках собственной системы как искусство ложное. Само по себе искусство легкого жанра, развлечение, еще не является деградацией. Попрекающий его в том, что оно якобы предает идеалы стремления к чистой художественной выразительности, явно страдает иллюзиями в отношении общества. Залогом чистой выразительности буржуазного искусства, призванного в противовес материальному и бытовому воплощать собой царство свободы, с самого начала было исключение из поля зрения низшего класса, сути которого – истинной общности – искусство и оставалось верным за счет свободы от общности ложной. Серьезное искусство оградило себя от тех, для кого серьезность на фоне нищеты и суровости бытия выглядит насмешкой и кто рад был бы в то время, когда не приходится стоять у станка, просто плыть по течению. Искусство легкого жанра всегда тенью следовало за искусством независимым. В глазах общественности оно воплощает собой муки совести искусства серьезного. То, что в серьезном искусстве, обремененном общественными ожиданиями, кажется не соответствующим истине, применительно к искусству развлекательному выглядит как справедливое требование. Само это различие заключает в себе истину: в нем хотя бы проявляется негативный потенциал культуры, складывающийся из суммы обеих сфер. Менее всего следует ожидать, что данное различие может быть нивелировано за счет включения искусства развлекательного в понятие искусства серьезного – или наоборот. Однако именно этого пытается достичь культурная индустрия. То, насколько эксцентрично в глазах общества выглядят цирк, кунсткамера или кабаре, коробит ее ничуть не меньше, чем то, насколько эксцентрично же на этом фоне смотрится творчество Шёнберга или Карла Крауса. Именно поэтому выступать с Будапештским квартетом приглашают Бенни Гудмена, по части строгости соблюдения ритма способного превзойти даже кларнетиста из филармонического оркестра, а музыканты под его руководством играют столь прилизанно и слащаво, словно ими дирижирует Гай Ломбардо. Характерными являются вовсе не грубая необразованность, глупость или неотесанность. Индустрия культуры избавилась от бремени хлама, доставшегося ей из прошлого, культивируя собственную безупречность, подавляя и одомашнивая дилетантизм. При этом в ней не обходится без грубых ошибок, без которых нельзя было бы иметь представления о том, что такое высокий уровень. Однако новизна подхода заключается в том, что, будучи подчинены общей цели, несочетаемые между собой элементы культуры, искусства и развлечения оказываются сведены к совершенно ложному общему знаменателю – тотальности, заключающейся в повторяемости. Этой системе вовсе не чуждо, что характерная для нее инновация заключается лишь в улучшении технологии массового воспроизводства. Интерес множества потребителей вовсе не случайно прикован именно к используемым техническим приемам, а отнюдь не к шаблонно воспроизводимому, пустому и, в общем-то, уже не слишком важному содержанию. Общественная власть, столь чтимая публикой, гораздо успешнее проявляет себя в технически обусловленной вездесущести стереотипов, нежели в устаревшей форме идеологии, складывающейся из эфемерных смысловых структур.