Константин Шилов - Борисов-Мусатов

Сдвинув на лоб, к белой шапочке, большие круглые очки, защищающие глаза от каменной пыли, по привычке твердо стиснув челюсти, от чего усталое и худое его лицо всегда казалось недоступно-суровым, не выпуская из рук молоток и инструмент, Александр Терентьевич сосредоточенно смотрел прямо перед собой. Смотрел куда-то в ушедшую собственную юность — сквозь пятнадцатилетнюю даль.

Он видел захолустный уголок родного волжского города. Маленький дворик, утопающий в травах и листве, пестрых от солнечных пятен. Солнце, поднимаясь в зенит, брызжет в широкий просвет меж ветвей. Солнце греет спину покорно и тихо сидящего мальчика с узкими, «татарскими» глазами. Его худенькое тельце обнажено — он позирует. На ярком свету на спине проступают позвонки. Жара плавит синеву дня. Мальчик медленно валится в траву, ложится на спину и закрывает глаза под бегущими — высоко-высоко — облаками.

Он спит, откинув голову к левому плечу, в позе уснувшего больного или вдоволь набегавшегося ребенка: руки брошены вдоль тела, ноги, чуть согнутые, соприкасаются коленями. Он трогательно-беззащитен, и даже под самым легким дуновением ветерка беспокоишься, что ему прохладно.

Но, не пробуждаясь, поднимается он над зеленой травой на сером и невысоком каменном ложе. И в его лице с чуть раскосыми сомкнутыми веками, в припухшей нижней губке и складке над подбородком проступает не только беспомощность, но и как будто обида. Растет постамент — дальше отодвигается от тела левая рука, выше поднимается грудная клетка, и теперь, при взгляде спереди — сверху, сильный изгиб, почти излом мальчишеского тела пронзает жалостью и печалью…

Как он юн! Солнце играет на его лице. И сон его чуток. Он слышит, как прогревается воздух, как пахнет трава, как иногда веет снизу речной свежестью, как тенькает на ветке синица и по стволу старой толстой березы пробегают вверх серо-голубые поползни. Нет, не надгробие видел, вновь принимаясь за работу, Александр Терентьевич. Он создавал памятник вечно юной душе искусства. И одновременно — как бы символ мальчишеской души старшего друга-художника. Памятник «душе темы» его картин, их женственно-детской чистоте. Поэтический образ тарусского памятника породит молву о драматическом эпизоде: неудачной попытке художника вернуть к жизни утонувшего в реке подростка. Уже на Оке ли, еще ли на Волге могло быть такое? «Это — хорошая легенда», — скажет спустя много лет девяностолетняя женщина Елена Эльпидифоровна Мусатова.

И всю-то жизнь будет вспоминаться… Медленно, неторопливо раздвигала берега темная Ока. Только с восточной стороны, под еще более темными, притихшими лесами — ртутным блеском перекатывалась вода. Прямо над головой небо провисло и отяжелело мглой. На корме стало совсем холодно — пронизывающе веяло предзимьем. Но Лена не уходила, продолжала безучастно смотреть, как над опустевшими песчаными отмелями и плесами, над тусклым водным полотном, зубчато-черными контурами леса, над темными горочками с просверками березок вдруг заплясали, и пляс их становился с каждой минутой все бойчее и гуще, белые точки… Первые снежинки — последние пароходы…

Самым последним рейсом шли к Тарусе, словно навсегда вплывая в дыхание стужи — навстречу сырому мраку отгоревшей осени. Почти всю дорогу, и в поезде, и на пристани, молчали. И теперь выплаканные глаза Лены, как ни пыталась она превозмочь себя, видели не эти белые точки, мельтешащие над черной водой, а мелкие черные буковки типографского шрифта на белом газетном листе. Они не прыгали — стояли, плотно пригнанные одна к одной, но сам смысл их рассыпался: «Не стало Борисова-Мусатова. 26 октября скончался он внезапно в глухом уголке Калужской губернии, над Окой. Вчера еще друзья получили последнее письмо, дышавшее бодростью; он писал, что работает горячо и упорно. Сегодня его опускают в могилу…»

И это — о Вите!?

Продрогший и стоящий чуть поодаль Николай Семенович Ульянов, не один раз звавший Лену спуститься в каюту, тревожно и растерянно поглядывал на нее. И в самом деле, так хоть чуточку легче: на просторе, на остужающих душу и открытых взору плавных речных поворотах… И возможно, те же самые строки, подписанные в «Русских ведомостях» именем Александра Средина, теснились в его сознании:

«Пусть другие придут и скажут о нем больше и лучше, как о художнике, я оплакиваю в нем дорогого человека. Вспоминается его тонкое, как выточенное лицо, с такими умными, порой насмешливыми, а в сущности добрыми глазами, где-то глубоко затаившими свою мечту…»