Владимир Шигин: Поэзия матросской революции

В стихотворении Пастернака пьяны все – и матрос, и ветер, ноябрьские мухи и даже воображаемый корабль. При этом если на протяжении всего текста, речь идет лишь об одном матросе, то в конце стихотворения шатаются и свисают с парапета уже не один, а множество революционных матросов.

Казалось бы, сами матросы на такую поэзию могли бы обидеться. Но ничего подобного не произошло. Стихотворение Пастернака было встречено братвой с пониманием. Дело в том, что умением пить и не блевать братва весьма гордились, а потому считала, что Пастернак прав, коль описывает салагу, который не умеет профессионально «брать на грудь». Но это матросы, а вот, к примеру, что увидел в пьяном и блюющем с парапета пастернаковском матросе критик: «Желая представить своего героя типовым воплощением немногословной простонародной мужественности, Пастернак рисует его в характерной мужской – самодостаточной и несколько угрюмой, если не вызывающей, – позе руки в карманах, что, однако, выглядит странно в мастерской, где этим рукам следовало бы быть занятыми делом… Матрос… является и своего рода апофатичным поэтом, alterego своего автора…»

Думаю, если бы этот критик поведал матросам об их апофатичности и alterego, они без лишних слов, просто уложили бы его из маузера у того же парапета.

О том, какой рисовалась Пастернаку матросская составляющая революции поздней осенью 1918 года, можно судить по обстоятельствам его встречи с Ларисой Рейснер. Неподалеку от Сивцева Вражка располагалась казарма революционных матросов. Пастернак бродил по улицам с приятелем-поэтом Дмитрием Петровским, увидел матросскую толпу, и в толпе женщину. Его это поразило, он подошел познакомиться и узнал, что перед ним та самая знаменитая Лариса Рейснер, чью статью о Рильке он незадолго до революции читал. Оба принялись читать друг другу наизусть Рильке, к полному удивлению матросов.

Сам Б. Пастернак так писал в воспоминаниях о ситуации, в которой он напасал своего «Матроса в Москве»: «Огромные сугробы лежали на улицах <���…> Жизнь в Москве неистово полыхала. На нашей улице <���…> была тогда одна из казарм революционных матросов. Приятель <���…> попросил проводить его до того дома <���…> Я пошел, чтобы взглянуть в переменчивое лицо революции. Странно – среди матросов была женщина <���…> Это была Лариса Рейснер <���…> За несколько месяцев до того она напечатала <���…> статью о Рильке <���…> С улицы в помещение, где мы сидели, куда приходили и откуда выходили матросы, пробивался гомон революции, а мы сидели и читали друг другу наизусть стихи Рильке».

Поэт он и есть поэт, тем более такой большой, как Пастернак! В его воображении все сливается воедино: и красавица Лариса Рейснер среди московских сугробов, и окружающие ее пьяные матросы, и даже Рильке. К тому же Пастернак вообще был неравнодушен к Рейснер, впоследствии сделав ее прообразом одной из главных героинь романа «Доктор Живаго».

Однако в реалии, видимо, не все бывшие в тот момент на московской улице матросы разделяли восторги Пастернака по поводу статьи о Рильке, а потому самым натуралистическим образом пьяно блевали в московские воды, что особенно запомнилось поэту, и что он незамедлительно воспел в своем стихотворении.

Что касается Владимира Маяковского, то он, как известно, вообще любил выступать перед революционными матросами. При этом матросы тоже любили послушать стихи, причем, в первую очередь, о себе. Для этого часть из них даже иногда посещала знаменитое столичное «Кафе поэтов»:

«Кафе полно матросов… Все стоят. С эстрады кремлевским колоколом бьет декламация Маяковского. И то, что, затаив дыхание, блестя глазами и одерживая сопение носов, вращивают в себя глыбы слов, и то, что взрывы аплодисментов переходят в восторженный гул земляных легионов, приветствующих трибуна, – это так непохоже на прежнее и поражает достигнутой возможностью сплавить аудиторию с поэтом в грозное целое» («Творчество» (Владивосток), 1920, № 5).