Петр Вайль - Карта родины

Концы ущербного века рифмуются. Все уже было — у Блока: «В белом венчике из роз — впереди — Иисус Христос», у Есенина: «Новый на кобыле едет к миру Спас». Ересь, но не дичее новой, в Москве 90-х, огромными буквами на сваренном для другого текста стальном каркасе, глубоко врытом в землю: «Да воскреснет Бог и да расточатся враги Его!» С верой сложно. Религия пережила жестокий кризис, связанный с сакрализацией науки, но и наука не испытывала большего унижения и компрометации, чем Хиросима и Чернобыль. Кроме того, этику ни на что рациональное опереть не удается — все, что можно потрогать, рано или поздно разваливается. Например, человек, утративший в рационализме цельность, разложившийся, как атом, на частицы, довольно элементарные. Выяснилось, что мы состоим из рефлексов, импульсов и неврозов, что у нас — стресс. Мы прочли об этом в отрывном календаре, как Остап Бендер про то, что «на каждого гражданина давит столб воздуха силою в двести четырнадцать кило», и тоже стали жаловаться и искать защиты. Конец века во всем мире залили религиозные течения, часто экзотические, все чаще — радикальные; на новом витке если возвращаться к вере, то к «настоящей», небезразличной, экзальтированной. Либерализма и разумности хватает в мирских институтах. Однако Россию эти коллизии миновали. Тут возврат пришелся на то место, где традицию прервали. Христианство начали заново, корректируя Евангелие по крепко усвоенному Булгакову. Зато страстность — вполне айятоллова, тем более что дело правое и, как принято, вместе с властями. Впрочем, страстность — характеристика страны под всеми лозунгами, во все годы, которые проткнуло тире между 1917 и 1991. Однако энтузиазм не спасает никакую идею. Душевный комфорт идейной правоты в конце концов принесли в жертву простой свободе. Запад победил в холодной войне, если и убеждая, то — себя. Школьный случай доказательства примером. Смертоносное оружие — не доктрины и не ракеты, а нейлоновые сорочки, жевательная резинка, авторучка «Паркер», зажигалка «Ронсон», джинсы «Ли». Кванты не идеологии, а ее отсутствия. Поразительно, как мало значит политика. Сколь многие были уверены, что стоит сменить политбюро на парламент и опубликовать «Архипелаг ГУЛАГ», как все взойдет и заколосится. Прав был презираемый по обе стороны границы Маркс: экономика важнее. Но и экономика оказалась на толстой подкладке психологии. Потому и победила не советская, а западная модель — более отвечающая нормальным человеческим инстинктам. Можно было бы констатировать это и тем удовлетвориться, если б не проклятая легкость, с которой «вдруг» восторжествовал инстинкт — тот, с легкостью же отступивший в начале российского века. Почему потрясшие мир перемены прошли так стремительно и приняты были с такой пугающей готовностью?

Или вправду; отступать — бежать и наступать — бежать? Собирать по грошу на церковь, гнать в нее табун, очищать от навоза, устраивать клуб с танцами, потом снова крыть золотом — всё при деле.

Как в алгебраическом уравнении, за скобки выводятся и сокращаются однородные члены обстоятельств. Остается действующее лицо исторических событий. Человек.

Найти корень — значит решить уравнение, в котором слева — множество известных и неизвестных величин, а справа — выразительный русский ноль, он же вопль: «О». Близкая к нулевой в 91-м и сведенная к нулю в 17-м реакция на крах казавшихся незыблемыми твердынь. Пусть семьдесят четыре года недолгий срок, но старая Россия насчитывала побольше: одни Романовы — триста с лишним. И все же:

«— Представление окончилось.

Публика встала.

— Пора одевать шубы и возвращаться домой.

Оглянулись.

Но ни шуб, ни домов не оказалось».

Как же это вышло, да невзначай, да так проворно? Оглянулись — и застыли столбами, увидев, как пылают и рушатся столпы: самодержавие, православие, народность. Взамен двух первых новая власть предложила свою силу и свою идею. Третий — как был, так и остался: любая власть народна, покуда она власть.

Снова сокращаются однородные члены, оставляя тот же корень — народ. Тот народ, который на идеологическую поверхность — доступную обозрению выступал в России только в литературе, заменившей все институты, призванные заниматься народом вообще и человеком в частности. Потому и ответы принято искать в литературе. Более того — призывать ее к ответу.

Языческая традиция — за бедствия клясть ошибки в заклинании. Все тот же

Розанов называл литературу «смертью своего отечества» поименно обличая Гоголя, Тургенева, Чернышевского, Гончарова, Щедрина, Островского, Лескова, которые «разрушали Россию» тем, что оскорбляли все сословия, высмеивали историю, подрывали авторитет семьи.