Борис Бирюков - Репрессированная книга - истоки явления

Книги — рукописные, первопечатные, типографские — грозные катаклизмы истории переживают столь же трагично, что и люди. Вспомним: победив Карфаген, римляне занялись искоренением пунической культуры, в том числе и книги. От нее остались только следы. Но и римские (греко-римские) книжные сокровища в подавляющей части не сохранились для потомков. Крупнейшее собрание античных рукописных книг — Александрийская библиотека не раз горела, частично восстанавливалась, пока арабское завоевание не положило ей конец. Гибель Римской империи и наступившая эпоха раннего средневековья означала утрату ценнейших манускриптов — главных носителей цивилизации Греции и Рима. Победившее христианство отвергло нехристианскую литературу. Труды античных авторов удалялись с пергаментов — главного материала книги той эпохи, вместо прежних текстов наносились новые, церковные. Палимпсест — вещный знак борьбы разных книжных культур. Правда через несколько столетий, во времена Высокого Средневековья, античное книжное богатство начало оцениваться по достоинству. Но сколько было уже безвозвратно утрачено!

Помимо прямой гибели книг история знает и более «мягкие» формы давления на письменное и книжное слово. Это — цензура. Она столь же стара, что и книжная печать. Возникнув в эпоху инкунабул — первопечатных книг, она поначалу выступала как система духовных (религиозных) запретов, реализовавшихся (на Западе) папской курией, католическим епископатом, университетами. Во времена Реформации, когда католическая цензура потеряла контроль над книгой в странах протестантизма, Конгрегация священной канцелярии Римского папы стала составлять «индексы» — списки книг, запрещаемых для чтения верующих (indices librorum prohibitorum). Появившись в середине XVI столетия, папский «Индекс» завершил свое существование лишь в 1966 году! Впрочем, к тому времени уже мало кто обращал на него внимание. Более существенно, чем запреты на чтение для верующих католиков, было то, что в Новое время прибавились новые формы цензуры — административная и судебная.

Сохранность книги в повседневном быту — книги вне библиотек и иных хранилищ документов — тоже исторически ограниченное явление. Сколько книг погибло в войнах и революционных переворотах! Французская революция конца XVIII века, например, привела к утрате многих книжных собраний, принадлежавших лицам, которые преследовались как «аристократы». Но и послереволюционные времена оказались для книги во Франции не лучше. Нувориши, новые «хозяева» страны, не понимали значения книжного наследия; книги скупали и нередко уничтожали люди, не подозревавшие об их ценности. «Появилось даже новое ремесло — „книжное живодерство“: „специалисты“ сдирали с книг богатые переплеты и пускали сафьян или телячью кожу на изготовление женских туфелек, а бумагу — ту, что получше, — на кульки для бакалейщика (та, что похуже, снова попадала в чан бумажника для изготовления картона)». [2] Мильчина В. А. О Шарле Нодье и его книжных пристрастиях. Нодье Ш. Читайте старые книги. Новеллы, статьи, эссе о книгах, книжниках, чтении. — М., 1989, с. 12.

Коммунистическая революция в России (так же как и национал-социалистическая в Германии) самым пагубным образом отразилась на книге. В огне российского безумия горели библиотеки дворянских усадеб — печальная участь книжного собрания Александра Блока в его имении Шахматово тому пример. Вместе с храмами, которые закрывали и разрушали советские комиссары, гибли фолианты старинных изданий. Но самым страшным был систематически организованный и идеологически направляемый характер похода коммунистической власти против старой книжной культуры. Двадцатый век был веком страха и смерти не только десятков миллионов человек, но и временем массового уничтожения книги.

Новые властители России, из десятилетия в десятилетие переписывая историю — действуя подобно оруэлловскому «Министерству Правды», внедряли в сознание людей миф о том, будто советская система с первых шагов всячески поддерживала культуру и науку, научные учреждения и библиотеки, заботилась о творцах книг и их читателях. Реальность, однако, была несколько иной.