Василий Щукин: Между полюсами.

Своей просветительской деятельностью западники способствовали секуляризации духовной культуры, хотя большинство из них было деистами и антиклерикалами, но не антитеистами. Однако в сопоставлении с пиетизмом славянофилов и казенным православием группы “Москвитянина” все они казались “безбожниками” [26]Некоторые исследователи вообще склонны считать, что главной причиной раздора между славянофилами и западниками были именно вопросы религиозной веры [27]Смею, однако, заметить, что их споры непосредственно касались не религии, а проблем нации и народа, философской формулы русской истории, русской и западной образованности; вызваны же эти споры были гораздо более существенным для каждого человека Нового времени вопросом о соотношении личности и общества. Западники решали все эти вопросы именно в духе секуляризма Нового времени или — еще конкретнее — эпохи Просвещения, славянофилы же — в антипросветительском духе.

Необходимо отдать себе отчет в том, что люди верующие и неверующие несколько по-разному относятся к диспутам, которые вели между собой западники и славянофилы. Для сторонников традиционных, восходящих еще к средневековью форм христианства, как православия, так и католичества, эти споры, если отвлечься от “частных”, по их мнению, вопросов личности и исторического прогресса, касались кардинальной проблемы: жить ли человечеству в мире “без Бога”, то есть без религиозной регламентации всей разнообразной культурной деятельности, включая право, этику и т. п., позволить ли человеку решать проблемы всего мира и свои собственные в духе полной суверенности или же соотносить каждый свой поступок, мысль и слово с “вертикальной”, то есть с трансцендентной, перспективой. Именно так подходил к спорам со своими западническими оппонентами Алексей Хомяков. Как-то раз Герцен спровоцировал его к тому, чтобы тот высказал свою любимую мысль: гегелевская диалектика неуклонно ведет к материализму. В ХХХ главе “Былого и дум” Герцен вспоминает:

— Знаете ли что, — сказал он вдруг, как бы удивляясь сам новой мысли, — не только одним разумом нельзя дойти до разумного духа, развивающегося в природе, но не дойдешь до того, чтобы понять природу иначе, как простое, беспрерывное брожение, не имеющее цели, и которое может и продолжаться и остановиться. А если это так, то вы не докажете и того, что история не оборвется завтра, не погибнет с родом человеческим, с планетой.

— Я вам и не говорил, — ответил я ему, — что я берусь это доказывать, — я очень хорошо знал, что это невозможно.

— Как? — сказал Хомяков, несколько удивленный, — вы можете принимать эти страшные результаты свирепейшей имманенции и в вашей душе ничего не возмущается?

— Могу, потому что выводы разума независимы от того, хочу я их или нет.

— Ну, вы, по крайней мере, последовательны; однако как человеку надобно свихнуть себе душу, чтоб примириться с этими печальными выводами вашей науки и привыкнуть к ним!

— Докажите мне, что не-наука ваша истиннее, и я приму ее так же откровенно и безбоязненно, к чему бы она меня ни привела, хоть к Иверской.

— Для этого надобно веру.

— Но, Алексей Степанович, вы знаете: “На нет и суда нет” [28]

Итак, с одной стороны, “свирепейшая имманенция”, иными словами, материализм и атеизм, а с другой — “не-наука”, то есть ставшее анахроничным религиозное миросозерцание. Верующий считает, что “надобно свихнуть себе душу”, чтобы думать так, как материалисты, а неверующий — что выводам разума следует доверять больше, чем “заветам” и всему субъективно чаемому. И, по всей видимости, не только Хомяков, но и все другие славянофилы видели в западниках в первую очередь не индивидуалистов и либеральных демократов, а более или менее последовательных неверующих или “слабоверующих”, адептов “имманенции”, хотя на самом деле у большинства западников сложилось достаточно сложное отношение к проблемам религии. Подобным образом и ныне рассуждают те исследователи, для которых религия является самым существенным аспектом природного и человеческого бытия [29]На мой взгляд, проблема Бога и вопросы веры — в самом деле важный, но не единственный аспект, который и в XIX, и в ХХ веке стал причиной возникновения глубоких “борозд и меж”, разделявших русских мыслителей. Но для человека Нового времени, который принял секуляризированное сознание Просвещения как вещь вполне естественную по наследству от отцов и дедов — а таких людей большинство и в современной Западной Европе, и в современной России, — “трансцендентное” измерение философских споров важно не более (а в ряде случаев и менее), чем, скажем, права личности или дилемма свободы и равенства. И потому я отодвигаю религиозную проблематику, которая появлялась в спорах западников и славянофилов, на задний план.