Василий Щукин - Между полюсами.

Walicki A. W kreюgu konserwatywnej utopii. Struktura i przemiany rosyjskiego slowianofilstwa. Warszawa, 1964.

Явления эти родственны, но не идентичны друг другу. Речь об этом пойдет в дальнейшем изложении.

Возможны и иные подходы к истории русской мысли с точки зрения “единства и борьбы противоположностей”. Один из них имеет место в содержательном и весьма компетентном труде краковского исследователя Гжегожа Пшебинды “От Чаадаева до Бердяева. Спор о Боге и человеке в русской мысли (1832–1922)” — Przebinda G. Od Czaadajewa do Bierdiajewa. SpoЂr o Boga i czlowieka w mysЂli rosyjskiej (1832–1922). KrakoЂw, 1998. Автор книги утверждает, что главная линия, разделяющая русских мыслителей на два лагеря, связана не с их отношением к Западу, а с их отношением к Богу и человеку. Сторонники имманентной философской формации (к примеру, А.И.Герцен, Н.Г.Чернышевский, П.Л.Лавров, Г.В.Плеханов) рассматривали человека, живущего в имманентном, самодовлеющем, “безбожном” мире, в качестве единственной “меры всех вещей”. Для их противников, относившихся к формации трансцендентной или провиденциалистской (П.Я.Чаадаев, В.С.Соловьев, Н.А.Бердяев и др.), мир представлялся не чем иным, как творением Господа, а человек — “образом и подобием Божиим” (Там же. С. 5). По всей вероятности, возможности бинарного рассмотрения русской мысли этим не исчерпываются, но каждый из подобных анализов заключает в себе определенную долю схематизма.

Напомним известный факт: первым языком Пушкина был французский; свои первые литературные произведения поэт написал на языке Вольтера и Мирабо. Несмотря на всю универсальность пушкинского гения, значение французского Просвещения для формирования его мировоззрения и литературных навыков трудно переоценить (ср. также: Алексеев М.П. Пушкин и наука его времени // Алексеев М.П. Пушкин: Сравнительно-исторические исследования / Отв. ред. Г.В.Степанов, В.Н.Баскаков. Л., 1984. С. 22–174). Поэтому утверждения об “истинно православном” характере пушкинского творчества, не раз звучавшие из уст моих соотечественников во время недавнего двухсотлетнего юбилея, могут быть отнесены к числу явных курьезов.

Ср.: Степун Ф. Немецкий романтизм и русское славянофильство // Русская мысль. 1910. Кн. 3. С. 65–91 (второй пагинации).

Глубокий анализ неоднозначной позиции К.Н.Леонтьева содержится в кн.: Bohun M. Kontrrewolucja i pesymizm. Filozofia spoleczna Konstantina Leontjewa. KrakoЂw, 2000.

Справедливости ради заметим: метафизические словопрения — вещь также далеко не бесполезная.

Подобную точку зрения неоднократно высказывал также ученик П.А.Зайончковского Константин Васильевич Душенко.

“Я вполне разделяю ваш энтузиазм относительно русских западников (старых и нынешних) и верю в то, что ими указанный путь был и есть единственный верный путь, который может избрать для себя Россия. Вы правы, когда подчеркиваете, что корни западничества уходят в далекое прошлое. Но в то же время я хотел бы напомнить, что славянофильские идеи пользуются повсеместной поддержкой в большей степени, чем вы это себе представляете. Православное вероисповедание, которое стало причиной столь долгой отъединенности русских от основной части христианского сообщества, выработало в них чувство уникальности и некий комплекс защиты перед внешним миром, что и привело к появлению известного рода национальной исключительности. Во время моей последней поездки в Россию (в июне 1988 года) я чаще наталкивался на славянофилов, чем на западников” (перевод мой. — В.Щ.).

Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972–1990. Т. 18. С. 37.

Достоевский Ф.М. Славянофилы, черногорцы и западники, самая последняя перепалка // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. 20. С. 27.

В своих мемуарах “Замечательное десятилетие” П.В.Анненков отмечает, что статьи Белинского оказали огромное влияние на учителей русского языка и словесности казенных училищ, которые сумели “заразить” идеалами критика “всё благородное русское юношество”. “Под предлогом разбора русских сочинений Белинский занят был единственно исканием основ для трезвого мышления, способного устроить разумным образом личное и общественное существование” (Анненков П.В. Литературные воспоминания. М., 1960. С. 140–141). А.И.Герцен в “Былом и думах” вспоминает: “Пять раз хаживали студенты в кофейные спрашивать, получены ли ”Отечественные записки“: тяжелый номер рвали из рук в руки. ”Есть Белинского статья?“ — ”Есть“, — и она поглощалась с лихорадочным сочувствием, со смехом, со спорами… и трех-четырех верований, уважений как не бывало” (Герцен А.И. Собр. соч. Т. IX. С. 30. Курсив А.И.Герцена. — В.Щ.). Но ведь трезвое мышление и рационализация личного и общественного существования — программа всех западников; она-то и привлекала учительскую интеллигенцию и учащуюся молодежь. Огромную роль сыграли тут и личные качества Белинского. Задумываясь над причинами небывалого авторитета критика “как среди созидавшегося тогда свежего литературного круга, так и среди интеллигентной читающей публики”, Д.В.Григорович констатирует: “Не столько ум и логика обусловили его силу, сколько совокупность их с нравственными его качествами. Это был палач всего искусственного, деланного, фальшивого, неискреннего, всяких компромиссов и всякой неправды, где бы таковая ни являлась. При этом он обладал громадным талантом, редким эстетическим чувством, страшной энергией, жгучим словом, горячею возвышенною душою, восторженностью и теплейшим, деликатнейшим и отзывчивым сердцем во всем. Словом сказать, его можно назвать: могучий критик-поэт” (Григорович Д.В. Литературные воспоминания. М., 1987. С. 219).