Елена Волкова: "Умереть хочется – грешен": исповедальность Льва Толстого

"Исповедь" Толстого, как и его дневники, исполнена боли, которая тем более пронзительна, чем сдержаннее ведет повествование рассказчик: уныние, ужас, отчаяние, мания самоубийства описаны им с большим мужеством. И удивительны утверждения (Л.Шестова, Бицилли и др.), что Толстой был движим просто страхом перед смертью. В этом страхе заключалась колоссальная сила, которая делала его способным смотреть в лицо смерти как экзистенциальной трагедии человечества и по свободной воле своей отрицать жизнь, лишенную связи с Богом: "Я вспомнил, что я жил только тогда, когда верил в Бога. Как было прежде, так и теперь: стоит мне знать о Боге, и я живу; стоит забыть, не верить в него, и я умираю".

Полярность исповедального сознания Толстого проявляется в противопоставлении личного и общего, борьба между которыми, как большинство конфликтов, выявленных Толстым в его внутреннем мире, достигает трагической непримиримости: "Думал: нет спасенья, пока не возненавидишь себя, потому что, пока не возненавидишь себя, не полюбишь других" (50, 187). Он разделяет животную личность (или просто личность) как ограниченное земной жизнью и зараженное грехом начало - и бессмертную "вечно растущую душу". "Желание блага себе, это – жизнь личности; желание блага другим, это – жизнь души" (52, 145). Под общим делом он понимал духовное благо всего человечества в его движении к Богу.

Исповедальное сознание многослойно и центробежно. Метафорически оно может быть представлено в виде кругов, расходящихся по воде от падения камня, а графически - в виде расширяющихся концентрических сфер микрокосма, что возвращает нас к мысли о преодоления преград между людьми, а также между человеком и Богом:

" Бог, заключенный в человеке, сначала стремится освободиться тем, чтобы расширить, увеличить то существо, в котором он находится, потом, усмотрев непреступные пределы этого существа, стремится освободиться тем, чтобы выйти из этого существа и обнять собой другие существа" (53, 89).

Одним из примеров исповедального излияния для Толстого был Руссо, в сознании которого человека раскающегося в значительной степени заменил человек, анализирующий и оправдывающий собственную жизнь. Порой кажется, что и Толстой в "Исповеди" более рассуждает и оправдывает себя, нежели действительно кается в грехах. Но эффект самооправдания во многом возникает в результате расширения исповедального сознания писателя, разрастающегося до сословного, а затем общечеловеческого масштаба: "жил как все", "как и все сумасшедшие, - называл всех сумасшедшими, кроме себя", "Жизнь есть бессмысленное зло…Но я жил, живу еще, и жило и живет все человечество".

В исповедальном ракурсе это приводит к осознанию грехов все более широкого круга людей. Можно выделить восемь исповедальных сфер, или восемь исповедальных "я": личностное, семейное/родовое, сословное/дворянское, государственное, церковное, народное, общечеловеческое, философское/богословское. Недостатки (порой осмысленные как преступления) каждой сферы с болью переживаются Толстым и осмысляются как грехи мира, которые он исповедует в сложном покаянно-обличительном ключе.

Сравнение греха с камнем вошло в русский язык: "камень на душе/на сердце", "как камень с души свалился", "окамененное бесчувствие", "держать камень за пазухой". В дневнике 1889 г. Толстой также сравнивает себя с камнем, а Бога – с водой омывающей его:

"… разумеется я в том, что во мне хорошо, ничто иное, как орган Бога, я выражаю, передаю то, что он в меня не то, что вложил раз навсегда, а то, что он в меня вкладывает, через меня проталкивает. А я то горжусь! Как бы гордился камень, загораживающий проток ключа, тем, что из него идет вода, поящая зверей и людей. Но камень гордится, что он чист и не портит воду. И то неправда: он бы испортил воду, коли бы не та же вода обмыла и обмывала его" (50, 154).

В этой развернутой метафоре выражены принципы традиционной христианской антропологии: безгрешен лишь сам Господь Бог, все доброе в человеке – от Бога, а злое – от падшей природы человека, которыйсклонен обожествлять себя и гордиться теми достоинствами, которыми наградил его Творец,не только создавший человека по образу и подобию своему, но и благодатью своей очищающий от грехов, которыми человек запятнал образ Божий в себе. Такое понимание теодицеи явно противоречит утверждениям Бердяева, что Толстой не видел ни греха, ни зла, поскольку остался в плену просветительской иллюзии о чистоте человеческой природы.