Елена Волкова: "Умереть хочется – грешен": исповедальность Льва Толстого

Л.Шестов писал с возмущением:

"И вдруг, к величайшему недоумению и ужасу тех, кто знал, любил и ценил Толстого-писателя, словно сразу порвались все струны того чудесного инструмента, на котором разыгрывал он свой гимн Творцу — появилась "Исповедь". Все, что я говорил до сих пор, — заявляет он дрожащим и прерывающимся от волнения и сдержанного чувства голосом, — все ложь и притворство. Ничего я не знал, ни во что не верил, но мне нужны были деньги и слава, и я притворялся всезнающим учителем. Теперь, вдруг почувствовав ужас приближающейся смерти, я всенародно каюсь и отрекаюсь от всего, что писал прежде...

У нас, в России, "Исповедь" в течение четверти века не могла быть напечатана; она распространялась лишь в рукописи и не могла быть предметом публичного обсуждения, так что о ней сперва многие знали только по слухам и понемногу к ней привыкли (человек ко всему привыкает) — оттого она и не произвела соответствующего впечатления. Но если бы она вышла в России своевременно, т. е. непосредственно вслед за "Анной Карениной", она должна была бы произвести потрясающее впечатление. Если "Война и мир" и "Анна Каренина" лживы — то где же правда? Если Толстой, искренности и правдивости которого так верили, притворялся и лгал и притом из таких низменных побуждений, то кому же после этого верить? Толстой ничего не предпринял для того, чтобы помочь читателю своему ответить на этот вопрос. "Прежде я лгал, притворствовал, учил, сам ничего не зная — все ради денег и славы, теперь я искренен, говорю правду и знаю, — упорно повторяет он, — и только. Разбирайтесь сами".[10] [10] Шестов Л.Разрушающий и созидающий миры (по поводу 80-летнего юбилея Толстого) // Русская мысль. - М., 1909. - кн. I. - с. 40.

Разобраться в этом может помочь понимание того, что перед нами исповедь, а не автобиография. Фразу "В это время я стал писать из тщеславия, корыстолюбия и гордости. В писаниях своих я делал то же самое, что и в жизни" можно прочитать сквозь исповедальную призму так: "Художественное творчество рождало во мне жажду славы, т.е. тщеславие, желание как можно больше заработать на нем, а похвалы развивали во мне болезненную гордость". Не может же Толстой в исповеди рассказывать о том, как он старательно работал над рукописями, как чувствовал, что это главное дело его жизни, как молился Богу о том, чтобы тот позволил осуществиться его намерениям. Это была бы не исповедь, а самовосхваление. Он же пишет о том дурном, что примешивалось к творчеству, пишет с горьким сожалением, самоосуждением, и, будучи исповедником-художником, увиденное зло доводит до его абсолютного выражения – только зло, поразившее его, существует в его сознании во время тяжелой работы по самоочищению. Но только зло и должно выявляться в памяти кающегося человека, так как он исповедуется, чтобы очиститься от пороков и заблуждений, а не от собственных добродетелей.

Через пять лет после написания "Исповеди", пережив запрет на издание, обвинения в клевете на церковь и на самого себя, Толстой напишет в трактате "В чем моя вера":

"Разбойник на кресте поверил в Христа и спасся. Неужели было бы дурно и для кого-нибудь вредно, если бы разбойник не умер на кресте, а сошел бы с него и рассказал людям, как он поверил в Христа.

Я так же, как разбойник на кресте, поверил учению Христа и спасся. И это не далекое сравнение, а самое близкое выражение того душевного состояния отчаяния и ужаса перед жизнью и смертью, в котором я находился прежде, и того состояния спокойствия и счастия, в котором я нахожусь теперь" (23, 305).

Благоразумный разбойник – универсальныйобраз раскаявшегося грешника. Слова разбойника – "Помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствии Твоем" - стали церковной молитвой и произносятся священником за литургией, когда он выходит из алтаря со Святыми Дарами. Два разбойника, распятые по обе стороны Иисуса Христа представляют Бога и человечество, которое состоит из благоразумных, то есть раскаявшихся, и неблагоразумных, то есть нераскаявшихся, "разбойников".

Исповедальное сознание "благоразумного разбойника" многосложно. Во-первых, оно полярно, так как разделено на человека действующего и анализирующего свою жизнь. Эти две, условно говоря, личности находятся в состоянии взаимоотрицания, так как в предельной проекции противостоят друг другу как добро и зло. Исповеди обычно предшествует мучительная борьба между двумя началами в человеке: страдание вызывает как само зло, совершенное человеком, так и осознание этого зла. В дневнике 1889 года Толстой пишет: "… от греха страдание. От страдания разумение. От разумения – любовь" (50, 24).