Михаил Лифшиц - На деревню дедушке

Да, есть иллюзии трагические, благородные, в известном смысле даже полезные для самой борьбы. И тот мещанин, обыватель, оппортунист, кто судит о таких порывах свысока. На эту тему превосходно писали классики марксизма, но они писали также, что еще более необходимо и полезно освобождение от всяких иллюзий, Значит, надо делать выводы из уроков, а не превращать это «перехватывание» в норму жизни. И по двум причинам.

Во–первых, здесь можно с полной наглядностью видеть переход из честного заблуждения в дурное дело. Если «перехватывание» стало нормой общественного поведения, то найдется много людей, которые сделают его своей специальностью, больше ничего не зная и не желая себя ничем утруждать. Они будут кипеть в бутафорской активности больше всех — не потому, что этим достигается реальный успех, а потому, что этим они себя показывают и обеспечивают себе более выгодное положение, даже во вред общему делу. Тут уже выступают реальные интересы, конечно, особого рода, а что может на этой почве вырасти — даже трудно вообразить. Это явление тоже известно в истории всех революций мира, и о нем можно написать историческое исследование.

Во–вторых, всякое такое «перехватывание» обратно пропорционально действительному развитию хорошего нового в жизни, хотя на первых порах это даже неизбежно. Было время, когда люди в борьбе за лучшую жизнь мечтали по меньшей мере создать царство божие на земле или вернуть своих близких к чистым временам Адама и Евы. Многие даже раздевались голыми и хотели сейчас идти в рай. По сравнению с этими фантазиями утопические теории вроде нашего «Пролеткульта», которые так раздражали Ленина, особенно на фоне элементарной безграмотности и привычки к азиатски—феодальным нравам, просто детская игра.

В общем, всякое «перехватывание» есть признак отсталости тех условий, в которых совершается исторический процесс, а в ходе революционной ломки оно легко уживается с наиболее консервативными традициями страны, особенно со всяким приказным действом, бюрократизмом и отсутствием малейшей готовности к истинно глубоким переменам в области человеческих отношений. Постоянная чрезмерная ломка и привязанность к самой косной рутине — это две стороны одной и той же медали. Ленин писал, что мы недостаточно сломали царскую государственную машину, а с другой стороны, ему постоянно приходилось бороться против «обожествления» революции и чрезмерной левизны во всем.

Так что новаторы и консерваторы, милый дедушка, бывают такие, что их водой не разольешь, и под каждым чрезмерным «перехватыванием» всегда можно подозревать такое древнее рукосуйство, что держись. Оно иногда и выходит наружу и в конце концов обязательно вылезет, Я уже вам докладывал — в левое ухо глянь, в правое выглянь.

Хочу привести, милый дедушка, одно замечательное место из последней статьи Ленина «Лучше меньше, да лучше». Она уже названием своим пробуждает разные мысли. Поправить Ленина очень легко — пусть будет и больше и лучше, почему нет? Но, кажется, эти поправки дорого стоят. Итак, простите, что я вам, как в учебнике, тексты привожу, и пусть меня за это «цитатничество» ругают, я согласен. Цитата, милый дедушка, — великое дело. Это конструкционная гарантия, а без нее нам движущаяся эстетика навяжет все что угодно.

«Во всей области общественных, экономических и политических отношений, — писал Ленин в 1923 году, — мы «ужасно» революционны. Но в области чинопочитания, соблюдения форм и обрядов делопроизводства наша «революционность» сменяется сплошь и рядом самым затхлым рутинерством. Тут не раз можно наблюдать интереснейшее явление, как в общественной жизни величайший прыжок вперед соединяется с чудовищной робостью перед самыми малейшими изменениями».

И далее Ленин поясняет, каким образом возникла эта привычка к соединению «ужасной» революционности с бюрократической рутиной.

«Русский человек отводил душу от постылой чиновничьей действительности дома за необычайно смелыми теоретическими построениями, и поэтому эти необычайно смелые теоретические построения приобретали у нас необыкновенно односторонний характер. У нас уживались рядом теоретическая смелость в общих построениях и поразительная робость по отношению к какой–нибудь самой незначительной канцелярской реформе».

Когда совершилась наша великая революция, вместе с ее исторически оправданной широтой вошла в новый быт и эта черта — противоречие между чрезмерным «перехватыванием» и привычкой к очень консервативным методам действия. Мало того, оказалось, что это, собственно, не только русская черта, потому что подобная светотень в сочетании чрезмерно нового с традицией, восходящей чуть ли не ко времени Чингисхана, известна и в других странах. Однако вернемся к Ленину. Вот что он говорит, развивая свою мысль о какофонии нового и старого: