Борис Дубин: Слово — письмо — литература

В рамках развернувшейся в 1923–1924 гг. дискуссии опоязовцами были вновь сформулированы сквозные для их подхода принципы построения науки о литературе, как и очерчены позиции их антагонистов в этой полемике — различных группировок «публицистической критики», «эпигонства <���…> старой публицистики» [17] Эйхенбаум Б. В ожидании литературы // Русский современник. 1924. Кн. 1. С. 281. . «Иллюзия академического равновесия», «натиск эклектиков, канонизаторов, соглашателей и эпигонов», а также изменение характера и средств литературной и научной борьбы, зафиксированные Эйхенбаумом в его выступлениях 1924 г. [18] Эйхенбаум Б. Вокруг вопроса о формалистах. С. 12. , стимулировали теоретические разработки опоязовцами принципиальной для них проблематики соотношения внутри и внелитературных факторов в истолковании литературной динамики. Это воплотилось в программной статье Тынянова «Литературный факт» (1924).

Дальнейшее развитие обрисованной социально-фрагментарной и культурно-разнородной ситуации в сторону организованности заставило опоязовцев еще раз и наиболее развернуто пересмотреть исходное для них соотношение литературного и внелитературного, приема и быта, эволюции и генезиса. Сформулированное лидером группы ощущение обстановки как «реставраторской» [19] Шкловский В. Третья фабрика. С. 89. Ср. о том же: «время литературной реакции» (Шкловский В. Гамбургский счет. С. 75). определило последние одновременные и уже все более расходящиеся друг с другом разработки ОПОЯЗа 1926–1928 гг., в которых оба плана литературного действия были вновь проблематизированы.

При этом импульс обращения к проблемным областям «труда» и «быта» состоял в поиске условий реализации многообразных и относительно автономных в этой своей конфликтности ценностей литературы, результатом же было все более отчетливое обнаружение контекстов их трансформации. В качестве решающей выдвигалась идея «независимости писателя» [20] Эйхенбаум Б. Мой временник. С. 60. , обнаруживался же «целый ряд фактов зависимости литературы и самой ее эволюции от вне складывающихся условий» [21] Там же. С. 51. , «зазор в два шага» [22] Шкловский В. Третья фабрика. С. 82. . Опоязовцы отмечали кризис социальных условий существования литературы, их «синхронисты» — кризис ОПОЯЗа. Опоязовцы, меняя знаки прежней оценки, констатировали утрату устойчивых форм литературной жизни, их оппонент — «гипертрофию литературного быта» в близких к ним кругах [23] Вольпе Ц. Теория литературного быта // За марксистское литературоведение. С. 147. .

Программное требование разграничивать литературный и вне-литературный (включая экономический) ряды, устанавливая сложность характера соответствия между ними, сохраняло свою значимость и на этом этапе работы. Методологический постулат разнородности культурного состава литературных значений и множественности перспектив их соотнесения («мы — плюралисты» [24] Эйхенбаум Б. 5 = 100 // Книжный угол. 1922. № 8. С. 40. ) в новых условиях должен был противостоять выдвигаемой оппонентами ОПОЯЗа идее «единства» — теориям «главного фактора», требованиям «единого метода» [25] Ср. требование «установить закономерное соответствие известных поэтических стилей стилям экономическим, закон единства поэтического и жизненного стиля» ( Ефимов Н. И. Социология литературы. Смоленск, 1927. С. 59). . Аксиоматику подобного подхода позднее выявил Шкловский: «Восприятие их (классиков. — Б.Д. ) как единства вызвано эстетизацией объекта, оно возможно только при условии ненаправленности действия, его социальной разгруженности <���…> классик, для того, чтобы стать классиком, должен быть потерян для своего дела» [26] Шкловский В. Поденщина. Д., 1930. С. 173. Ср. далее о литературной учебе: «Мысль о том, что можно учиться у классиков, основана на мысли о неизменности и всегдашней ощутимости старой художественной формы» (Там же. С. 182). Напротив, в реальной ситуации «учебы» проявлялась полная «неощутимость»: таков случай с Горьким, спутавшим Пушкина и Надсона (Там же. С. 184). . Своеобразное сочетание в новых исторических обстоятельствах «эстетизма» с «экономизмом» и «технологичностью» создавало принципиально иной контекст и для исходных опоязовских идей автономности литературы, и для семантики «труда» и «быта».

Сам выбор именно этих областей в качестве объекта исследования и именно данных категорий для уточнения механизмов литературной динамики был в условиях второй половины 1920-х гг. вдвойне полемичным. Во-первых, этого не ожидали от опоязовцев как «формалистов». Во-вторых, это были «занятые» слова и темы. Они широко дебатировались в журнальной и газетной периодике, в соседстве с материалами которой фигурировали и программные разработки опоязовцев по проблематике, бывшей значимым фактом социального и культурного строительства тех лет. Полемичны, соответственно, были и значения выбранных категорий, развиваемые опоязовцами с учетом иных складывающихся в тот период семантических контекстов «труда» и «быта» и в противопоставлении им.