Игорь Дьяконов - Об истории замысла Евгения Онегина

Дошедший до нас беловик (VI, 619 и сл.) озаглавлен «Пес. IX» и содержит эпиграф: «Fare thee well and if for ever Still for ever fare thee well» {88}, а стало быть является рукописью 9-й главы, уже ставшей последней главою романа. Беловик близок к печатному тексту окончательной 8-й главы, но в нем был более полный текст введения (о Лицее и музе) и нет строф IX—XIII (от «Блажен, кто в юности был молод» до «Без службы, без жены, без дел Быть чем-нибудь давно хотел»). Эти строфы — с характерным, уже более не отмеченным в печатном варианте, но нужным для «двенадцатиглавного» варианта желанием Онегина «быть чем нибудь» — тогда составляли части все еще сохранявшейся главы «Странствие» и были изложением мыслей героя в несобственно-прямой речи. Нет «Письма Онегина», есть и другие отличия от окончательного текста. В данном случае для нас важно, что в этой рукописи уже нет концовки с указанием на «девять песен» (глава перебелена в тетрадочке до строфы XLV — до «Быть чувства мелкого рабом»). Далее оставлена чистая страница, а концовка переписана на разрозненных листах (отдельно строфа XLVI, строфа XLVII и строфы XLIX—LI). Последние листки («В») датированы: «Болдино, сент<���ября> 25 <1830> 3—1/4 (т. е. три без четверти утра, — И. Д. )».

Исчезновение строфы «Пора, перо покоя просит, Я девять песен написал» и т. д. и появление другой концовки на отдельных листах говорят о переработке главы. Очевидно, Пушкин начал перебелять 9-ю главу в уже принятом ранее намерении не забираться в последекабрьские времена («по крайней мере для печати») {89}и все-таки приурочить решающую коллизию к последнему году царствования Александра I — к петербургскому светскому сезону 1824/25 г. Но затем он решил исключить и «Странствие», чем и должна объясняться замена концовки. К 25 сентября 1830 г. роман представлялся уже сокращенным до восьми глав. Тогда встал обычный для Пушкина вопрос об уравновешенности композиции, и на другой же день, 26 сентября, он пишет план-оглавление романа — все-таки в девяти главах (т. е. с сохранением «Странствия»). План имеет стройную структуру — три части по три главы в каждой: первая часть, начинающаяся описанием большого света, в трех главах знакомит читателя с тремя героями («Хандра» — с Онегиным, «Поэт» — с Ленским, «Барышня» — с Татьяной) и подводит их, каждого своим путем, к завязке; вторая часть («Деревня», «Имянины», «Поединок») содержит центральный сюжетный узел; третья («Москва», «Странствие», «Большой свет») показывает путь Татьяны и путь Онегина к развязке и самую развязку — на фоне описания большого света. План этот хорошо известен, и здесь нет необходимости его приводить (VI, 532) {90}. Но мысль расстаться с замыслом второй части давалась Пушкину с трудом, как видно из проекта предисловия к главам «Странствие» и «Большой свет» (от 28 ноября 1830 г. — VI, 539—542). Он все еще надеялся впоследствии кончить весь роман, как он был задуман по последекабрьскому плану, сохранив пока в столе материалы к дальнейшим главам {91}. Переход к новой, не ожидавшейся самим поэтом структуре романа был столь нелегким, что его колебания понятны. Трудно было отказаться от поднятой темы скрещения личных судеб с историческими (Пушкин впоследствии вернулся к ней в других вещах). То обстоятельство, что Пушкин все-таки решил в Болдине сохранить «Странствие», доказывает, что он по-прежнему считал целесообразным писать какой-то вариант последекабрьского «Онегина» — пусть в стол, но, несомненно, с надеждой на публикацию хотя бы в более отдаленном будущем. Недаром еще в письме к Вяземскому от 5 ноября 1830 г. Пушкин опять выражает надежду, что Николай I все же простит декабристов.

Это кажется странным, если учесть, что все это происходит на фоне революционных событий вне России, но в определенном смысле это согласуется с позицией, занятой в данном случае Пушкиным. Ему мерещился новый 1812 год, и это было существенно: перед лицом такой опасности Россия должна была быть сильной. А Пушкин не первый и не последний ошибочно считал, что чем сильнее вправе считать себя империя, тем меньше ей есть чего бояться и тем более у нее оснований к снисхождению. Поэтому позиция Пушкина в 1830 г. не противоречила его надеждам на смягчение судьбы декабристов.

Между тем июльская революция 1830 г. во Франции и другие события сделали для царя всякие разговоры о законности и милосердии невыносимыми. Одновременно все бо́льшая часть русского дворянского общества тоже шарахнулась вправо: восстание в конституционном государстве толковалось как дискредитация идеи конституции. Период кажущегося либерализма кончился.