Андрей Ястребов - Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности

Учительница негодовала, а японцы стали частью русского подросткового самосознания.

Отечественный юноша середины 1970-х попытался адаптировать дзен-буддистскую образность к своим нерешаемым проблемам. Поначалу все выходило симпатично. Когда это было необходимо, произносилось что-нибудь японское и философски двусмысленное. А вот достаточно было выехать за город – на ум приходили цитаты из пейзажных зарисовок европейских романтиков. Дзен-буддизм мирно уживался с европейским философским прагматизмом. И оттого еще более неутолимой делалась юношеская печаль.

Подвох…

Именно в этом содружестве и притаился подвох, который не мог быть осмыслен всеядным юношей. Школа настойчиво прививала руссоизм, привычку отождествлять натуру с собственными душевными переживаниями и внутренним миром литературных персонажей. Что же касается японца, то дзен-буддистское миросозерцание настойчиво утверждало монистический взгляд на природу: она обезличивает человека, заставляет его раствориться в пейзаже, поглощает личность, сводя ее роль и назначение в мире к несущественной случайности. Недосуг было юноше понять, что истина в ее японских версиях в словах не нуждается и ей чужды интеллектуальные дискуссии.

Советский руссоизм

Советская версия руссоизма (Клуб самодеятельной песни) мало отличалась от эмигрантских настроений. Поколением, рожденным в 1950-е, юноше 1970-х настойчиво прививалась любовь к походам и песням у костра. Там в лесу не было японского монизма, там царило настроение единодушия между «физиками» и «лириками» и эмигрантского коллективизма, на время объединяющего тех, кто мечтал не об иных мирах, так о других странах. Младшие научные сотрудники рядились в мужественную простоту, озвучивая жалкую сентиментальность куцыми гитарными аккордами. «Любители КСП и всяких бардов, – признается герой С. Минаева, – с детства вызывают у меня нечеловеческую ненависть. Что-то, на мой взгляд, есть в этом уродское и извращенное. Во всех этих палатках, свитерах грубой вязки на бородатых (под Хемингуэя) мужиках, широкозадых бабищах в болоньевых куртках, которые обычно сопровождают мужичков-каэспэшников. Вся эта тошнотворная нудятина, когда несколько человек сидят в обнимку у костра, один придурок играет на гитаре и поет осипшим голосом „под Володю“, а остальные, дрожа от холода, подвывают типа „Ах Арбат, мой Арбат“ или „пар-ррррррус, парррррррвали парррррррус“ и т. д. О сексе под капающим потолком и говорить не приходится. Но, несмотря на все это, находятся еще редкие, готовые идти в поход по первому зову. Даже если место для похода – ближайший овраг».

Юноша бросился экспериментировать. Он спешно утолял свой душевный голод сложением неразборчивых эскизов. В них Кролик Энгстром дружил с Печориным, чайка по имени Джонатан Ливингстон летала над вершиной туманной Фудзи, ворчливые мишки Шишкина, подобно самураям и Андрею Болконскому, наблюдали за перемещением облаков – и все это было отграничено рамой картины из лепестков сакуры и хвойных иголок. Музыкальным аккомпанементом всей этой странной неблагостности звучали сонорные «парррррррус, парррррррвали парррррррус». Юноша превращался в зрителя-художника, наблюдающего за дзен-буддистским покоем мироздания, по которому плывет Старик, обнимая Холдена и объясняясь Рыбе в экзистенциальной любви-ненависти. Здесь американский Кролик бродит в сосновом бору, художник Шишкин стенает над могилой Жан-Жака Руссо, Гессе взирает на Сартра сквозь клочкастую шерсть неспокойных слов.

Басё плюс Сартр равняется Я

Юноша с готовностью принялся рифмовать себя со всем что угодно.

Книжки дурно обошлись с читателем, который, ухватившись за малейший повод, принимался сравнивать Пушкина с Басё, доказывать Сартра с помощью мифологичного Гарсиа Маркеса.

Молодого человека подстерег первый не зависящий от него самого эсхатологический кризис.

Страна активно созидала коммунизм. В старых учебниках истории можно было найти хрущевские обещания бесплатности целого ряда социальных услуг. Но очень хотелось обещанного коммунизма. Как у В. Пелевина в «Числах»: «Сначала казалось, что он наступит после революции. Потом эта дата стала отъезжать все дальше и вскоре стала чем-то вроде горизонта. Сколько к нему ни иди, он все равно там же, где был. И тогда, в качестве последнего рубежа, датой наступления коммунизма был объявлен восьмидесятый год. Мы полетели к нему сквозь космос, под руководством КПСС, с песнями КСП, и, пока хоть осколок этой веры был жив, весь мир дрожал и удивлялся. Но в восьмидесятом году окончательно выяснилось, что вместо коммунизма будет Олимпиада. Все вокруг еще казалось железным и сокрушительным. Но всего через несколько лет это несокрушимое железо рассыпалось само. Именно потому, что исчез горизонт. Из материи ушел оживлявший ее дух. Стало некуда идти».