Андрей Ястребов - Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности

В XIX столетии потребность в Боге для человека из народа не ставится под сомнение (вольнодумцев и богоискателей, столь любимых русскими писателями, ввиду их малочисленности в расчет брать не следует).

В патриархальном обществе роль книги крайне низкая. Печатное слово воздействует только на тех, кто в состоянии ему внять. Человек, владеющий культурой, относится к книге как одному из главных источников знаний о мире, как к словарю или энциклопедии. Грамотный человек, но, главное, обладающий хоть некоторой культурной квалификацией, может разделить позицию писателя или вступить с печатным словом в полемику. Сознание человека, пребывающего вне культуры, вне критико-рефлексивной сферы книги, отмечено некритическим отношением к Богу и церкви.

Основной массив неграмотного населения принимает мир на веру. Человек молится, кается, испытывает умиление, восторг, покой, приходит к пониманию себя и мира в слове проповедника. Об экстатическом состоянии протеста и о сомнениях в сущности вещей, которые так часто нисходили на героев русской классической литературы, человек из народа в силу своей неграмотности не знает, точнее, не может их сформулировать, так как великие образцовые страдания литературных героев ему недоступны. Это вовсе не означает, что кто-либо из простого люда чужд сомнениям, речь лишь о том, что он не знает способов и путей осуществления сомнений, столь дотошно расписанных словесностью.

Писатель и его импресарио критик-сподвижник, в зависимости от платежеспособности таланта, проповедуют, увещевают, настойчиво требуют, награждая литературное произведение конституциональными полномочиями документа, который может и должен распоряжаться не только душами, но и жизнями читателей. Соответственно, книга для тех, кто ее способен прочитать, становится базовым элементом миропонимания – божеством, требующим повиновения.

Вооружившись хаосом дерзновенных идей, литература превращала самую простенькую мысль в поле битвы между Мадонной и Содомом. Сотрудничество со стихией идей подразумевало особый склад характера – эмоционально вызывающий и морально-бунтарский. Сделать мертвую философскую петлю и прийти в бытийную негодность у литературных героев считалось показателем высшего морального класса.

Но даже у грамотного читателя складываются весьма непростые отношения с книгой: жизнь не желает укладываться в идеальные писательские модели реальности, которые являются изначально утопичными в силу своей элитарности, провокационности, искусственности и риторической декларативности. Человеку, слабому и неорганизованному, не удается приблизиться к сверкающей истине художественного идеала. Провозглашенные добрые идеи, попадая на ниву повседневности, забиваются сорняковым многоцветьем допущений и компромиссов.

Правила, сформулированные классиками, находятся в явном противоречии с реальностью и никоим образом эту реальность не регулируют. Никто из читателей этими правилами не пользовался и никогда не будет. Редкие примеры патетического следования букве культуры, которые кочуют по хрестоматиям, в счет не идут. Пользуются этими идеями только сами писатели и то исключительно в художественных текстах, ставя эксперимент на духовную или физическую выживаемость героев, побуждая воспитывать духовно-мыслительную способность отделять настоящую мудрость от прочих концепций-самозванок и идей-проходимиц.

Литература, даже не делая это целью, ставит на человеке опыт по выживанию. Безусловно, социальное зло наличествует, но оно не столь тотально, каким его представляет художник. Простой гражданин не в силах осмыслить весь масштаб морального бедствия, он соблюдает ритуалы обыденности, импровизирует, печалится и надеется. Он слишком переполнен повседневными заботами, чтобы хмуро размышлять о психопатологии социальной жизни. Литература же настойчиво концентрирует идею порочности жизни, настойчиво сомневается в некоей общепринятой норме, существованию которой человечество не придумало альтернативы, а затем выдвигает предельно неподъемный идеал, которому человеку нет ни сил, ни возможности следовать.

Обнаруживается смысловое напряжение между художественным приговором и частным знанием читателя-обывателя: масштаб писательских обвинений, грандиозность литературных обобщений с лихвой перекрывают уровень жизненной квалификации читателя. В создавшейся ситуации нет никакой возможности соотнести советы словесности с социальными потенциями читателя.