В. Авдеев - Расовый смысл русской идеи. Выпуск 2

Однако геомистическое значение Италии не было понято двумя величайшими гениями, рожденными итальянской землей, – Данте и Эволой. Оба они поскользнулись на идее Империи. Для Данте, жившего в раздираемой феодальными распрями средневековой Италии, заблуждение было понятным: он мечтал о вселенской монархии, которая установила бы мир. Он идеализировал в этом плане Римскую империю, но попутно он пришел к мысли о богоизбранности древних римлян. В трактате «Монархия» он писал, что «римский народ занял первое место в состязании со всеми, домогавшимися владычества над миром, следовательно, он занял его по божественному решению». Мысль эта могла быть навеяна Данте его гидом по аду Вергилием, который вложил в «Энеиде» в уста Анхиза знаменитые слова о назначении римлян:

Ты же, о римлянин, помни: ты призван народами править.

Вот искусства твои: искать благодатного мира,

Всех покорных щадить и прощать, но карать непокорных.

Ю. Эвола в своей книге «Мистерия Грааля и имперская идея Гибеллинов» называл власть императоров Священной Римской империи воплощением высшего по сравнению с властью католической церкви принципа, идеи, более возвышенной, нежели христианская. Эвола думал, что у древних арийцев правитель был одновременно носителем сакрального начала. В действительности такое сочетание имело место в древнем Китае, а как раз у арийских народов (хотя и не у всех) Ж. Дюмезиль обнаружил очень древнее трехфункциональное деление, как на земном, так и на небесном уровне.

В Китае, в отличие от Западной Европы, институт монархии был наделен намного более сильной сакрализацией, нежели религиозная система. Отличительной чертой китайской монархии был синтез ритуального и политического. Государство, имевшее свой традиционный сакральный фундамент, относилось к религиозным системам как к чему-то низшему по сравнению с его собственной сакральностью. Религия не являясь в Китае высшей сакральной ценностью – вещь немыслимая ни в европейском (христианском), ни в мусульманском культурном ареале (см. предисловие А. С. Мартынова к сборнику «Буддизм и государство на Дальнем Востоке» (М. 1987).

По Эволе, образование жреческой касты, как особой и господствующей, привело к осквернению политической идеи. Первой антитрадиционной революцией была та, в которой жрец вытеснил «божественного короля», в которой «религии» заняли место элит («Языческий империализм», с. 16). По Ж. Дюмезилю и в реальной истории образование сословий жрецов и воинов было естественным результатом развития общества. «Брахманы не благоденствуют без кшатриев, кшатрии не благоденствуют без брахманов», – говорится в «Законах Ману». Появление же «божественных императоров» знаменовало собой начало упадка Рима, а вовсе не новое обретение «примордиальной сакральности», как сказал бы Дугин.

Римская империя пала, но слово «Рим» продолжало оказывать магическое действие. Москва претендовала на звание «Третьего Рима» – образ языческой империи вдохновлял ее. Казалось бы для Православной монархии достаточно было и того, царь – помазанник Божий. Но русским царям хотелось видеть своим предком – Рюрика – мифического Пруса «суща от рода римского царя Августа».

Тот же инстинкт двигал и Достоевским, когда он вкладывал в уста своего героя Шатова собственные мысли: «Цель всякого движения народного, во всяком народе и всяком периоде его бытия, есть единственно лишь искание бога, бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного. Бог есть синтетическая личность всякого народа, взятого с начала до конца. Никогда еще не было, чтобы у всех или у многих народов был один общий бог, но всегда и у каждого был особый». «Когда боги начинают становиться общими, то умирают боги и вера в них вместе с самими народами. Чем сильнее народ, тем особливее его бог. Никогда не было еще народа без религии, т. е. без понятия о зле и добре. У всякого народа свои собственные понятия о зле и добре и свое собственное зло и добро. Когда начинают у многих народов становиться общими понятия о зле и добре, тогда вымирают народы, и тогда само различие между злом и добром начинает стираться и исчезать». «Всякий народ до тех только пор и народ, пока имеет своего бога особого, а всех остальных на свете богов исключает безо всякого примирения, пока верует в то, что своим богом победит и изгонит из мира всех остальных богов. Так веровали все с начала веков, все великие народы по крайней мере, все сколько-нибудь отличенные, все стоявшие во главе человечества». «Если великий народ не верит, что в нем одном истина (именно в одном и именно исключительно), если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиной, то он тотчас же обращается в этнографический материал, а не в великий народ. Истинно великий народ никогда не может примириться со второстепенной ролью в человечестве, или даже с первостепенной, а непременно и исключительно с первою. Кто теряет эту веру, тот уже не народ. Но истина одна, а стало быть, только единый из народов и может иметь бога истинного, хотя бы остальные народы и имели своих особых великих богов. Единый народ «богоносец» – это русский народ» (Ф. М. Достоевский. «Бесы». Соч. т. 7, с. 265–267).