Дэвид Гриффитс - Екатерина II и ее мир - Статьи разных лет

Общий источник для понимания этого слова — и того, что было знакомо Екатерине II, и того, что знает современный читатель, — очевиден: основное значение слова «конституция» подразумевало и до сих пор подразумевает всего лишь способ, каким что-то учреждено, организовано или устроено {378} . В политическом словаре предреволюционной Европы это слово выражало принципы, непременные законы и институты, которые обеспечивали упорядоченное управление, будь это монархия, аристократия, республика или их гибрид. Без такого каркаса, как считалось, не может быть защищенности и, следовательно, свободы. Форма правления будет скорее деспотической, если следовать типологии Монтескье. Как раз это широкое значение слова «конституция» имели в виду законодатели политической моды французы, когда говорили о la constitution générale [144] , тщательно отличая ее от la constitution particulière [145]— совокупности всех административных законодательных актов страны, рассматривавших конкретные ситуации. Всегда имея отношение только к индивидуумам или небольшим и отдельным группам индивидуумов или корпораций, последнее было ориентировано на уникальные обстоятельства и не претендовало на широкое и постоянное политическое значение. Для этого предназначалась la constitution générale , содержавшая скрытое обещание со стороны правителя руководствоваться основными законами и даже подчиняться законам, которые он издал, и использовать институты, которые он учредил для исполнения этих законов.

Императрица никогда не думала о том, чтобы ее la constitution générale возникла по требованию независимых общественных сил: это было бы несовместимо с ее представлением о власти монарха. Она хотела дать конституцию политически пассивному, но благодарному народу. Императрицу не надо было убеждать в том, что она, и только она одна, отвечает за направление действий правительства и в конечном счете за благополучие своих подданных. Это она ясно дала понять в статье 19 своего «Большого Наказа», когда объявила, что «Государь есть источник всякой государственной и гражданской власти». Это отношение (мудро) поддержал Михаил Татищев, переводчик «Наказа» на английский: в своем вступлении он описал правителя как «the Supreme Head, the only Power which, by the constitution of Russia, can yield relief» {379} («верховный глава, единственная власть, которая, согласно конституции России, может приносить утешение»). Однако такая конституция, признававшая за правителем верховную и неделимую власть, требовала, чтобы правитель изъявлял свою волю определенным образом, посредством фундаментальных законов, и был ограничен институтами, которые он учредил для исполнения этих законов {380} . Это императрица признала в статье 21 того же «Наказа», отметив, что фундаментальные законы «суть делающие твердым и неподвижным установление всякого государства». Сегодня, в эпоху, когда явно преобладает народная власть, трудно понять уместность наложения конституционализма на абсолютную монархию. Но это не должно скрывать другой столь же важный момент: противоречивое на первый взгляд сочетание форм в предреволюционной Европе воспринималось как совершенно естественное. Готовность это сочетать и проводила черту между абсолютным монархом и деспотом.

Некоторым странам повезло, и у них был длительный период политического спокойствия, во время которого постепенно развились рациональные модели правления. В таких случаях можно с полным основанием говорить об их constitutions générales. Предреволюционное политическое устройство Франции, например, утвержденное на четко очерченных, обладающих привилегиями сословиях, казалось многим современникам, включая императрицу, примером этой формы развития. И хотя Екатерина в свои последние годы с большим презрением относилась к политическим способностям Людовика XVI, она до самой своей смерти, до 1796 года, верила, что достаточно небольших изменений в традиционном устройстве Франции, чтобы восстановить гармонию в этой беспокойной нации. Способ, каким было устроено правление в Великобритании, тоже результат санкционированного историей развития, казался императрице еще одним примером конституционного развития. Несмотря на двусмысленность (результат отсутствия там писаной конституции как целого), никто не выражал большего уважения к английскому способу правления, чем российская императрица, как бы парадоксально это ни казалось на первый взгляд {381} . Превосходно приспособленная к коммерческому складу британцев (и действительно, все жизнеспособные конституции должны быть подогнаны под конкретный характер того народа, которым они предназначены управлять), она явилась удачным компромиссом между свободой и порядком. Придававшее больше значения свободе, чем порядку, конституционное устройство Англии не служило образцом для копирования; но это не было проблемой, так как конституции еще не стали теми документами, которыми похваляются или которым подражают.