Екатерина Коути - Джейн Остен и ее современницы

Впрочем, с того момента как Шелли поселился в Лондоне, Харриэт направляла всех своих кредиторов к нему. Шелли грозили арест и долговая тюрьма. Идиллия с пусканием корабликов закончилась очень быстро. Мэри переехала в самые дешевые меблированные комнаты, а Шелли вынужден был скрываться.

Они виделись урывками, долго оставаться рядом с Мэри Перси не имел возможности.

Сохранились их письма того периода.

«Какое краткое мгновенье я видела тебя вчера, любимый мой, неужто мы должны так жить до шестого числа? Утром я ищу тебя и, пробудившись, оборачиваюсь, чтобы взглянуть на тебя, – пишет Мэри. – Мой милый Шелли, ты одинок и бесприютен, отчего не позволено мне быть рядом, чтобы подбодрить тебя и прижать к своему сердцу?»

«Моя бесценная любовь, зачем так кратки и смятенны наши радости? – воркует в ответ Шелли. – Знай же, единственная моя Мэри, что без тебя я опускаюсь, уподобляюсь грубиянам и пошлякам. Я ощущаю, как их пустой и цепкий взгляд впивается в меня и держит, пока я словно заражаюсь мерзостью их мыслей».

Примерно к этому периоду относится стихотворение Шелли «Доброй ночи»:

В конце концов Шелли с помощью отца и друзей расплатился с кредиторами, и они с Мэри вновь зажили вместе. К ним присоединилась и Клер под предлогом помощи Мэри, находившейся на последних месяцах беременности. Поскольку Мэри уже не могла выходить – считалось неприличным появляться в обществе, когда беременность делалась заметной, – Клер составляла компанию Шелли во время его визитов к друзьям.

Муза. Гравюра XIX века

Тем временем Харриэт родила сына Чарльза, чему Перси был несказанно рад. Все-таки наследник многое значил для баронета Шелли. Радость и гордость Перси по поводу рождения законного сына больно уязвляла Мэри, ожидавшую появления внебрачного ребенка.

Единственным, кто помогал им в это время, был все тот же Томас Хогг, приятель Шелли, уже давно влюбившийся в Мэри и добивавшийся ее расположения. Но и эта поддержка не приносила ей утешения, ведь Шелли был не против того, чтобы Хогг стал ее любовником. Ему грезилась наяву картина: поэт, возвышенный душой, дружелюбно взирает на счастье двоих самых близких ему людей – любимой и друга. Даже в письмах к Хоггу он называл Мэри не иначе как «наше общее сокровище». Но «сокровище» не пожелало стать общим. Мэри удавалось очень деликатно, не оскорбляя чувств Хогга, отказывать ему на протяжении двух месяцев.

Все эти треволнения не могли не сказаться на здоровье Мэри и ее ребенка. Роды начались преждевременно, на свет появилась очень слабенькая девочка. Несмотря на заботы матери, она прожила всего несколько недель.

И даже в дни самых тяжких испытаний Мэри Годвин продолжала вести дневник, начатый в день побега:

6 марта 1815 года: «Нашла мою малютку мертвой. Злополучный день. Вечером читала падение иезуитов».

9 марта: «Все думаю о моей малютке – как действительно тяжело матери потерять ребенка. Читала Фонтенеля “О множественности миров“».

19 марта: «Видела во сне, что моя крошка опять жива; что она только похолодела, а мы оттерли ее у огня – и она ожила. Проснулась – а малютки нет. Весь день думаю о маленькой. Шелли очень нездоров. Читаю Гиббона».

И так – всю оставшуюся жизнь: описания радостей и несчастий, побед и утрат, самых глубоких чувств – все сопровождается списками прочитанных книг и размышлениями о прочитанном. Много позже, уже после смерти Шелли, она запишет в том же дневнике: «Умственные занятия стали для меня нужнее, чем воздух, которым я дышу».

Муж поддерживал ее в этих милых странностях. Вот приписка к его письму: «Прощай, любимая… тысяча сладких поцелуев живет в моей памяти. Если ты расположена заняться латынью, почитай “Парадоксы” Цицерона».

После смерти ребенка, при виде отчаяния и болезни Мэри, Шелли совершенно растерялся. И опять на помощь пришел Томас Хогг. Именно к нему она писала в первый день своего несчастья: «Мой милый Хогг, моя крошка умерла. Придете ли Вы сюда, как только сможете? (…) От Вас веет спокойствием». Быть может, Мэри следовало бы доверить свою жизнь Томасу Хоггу, от которого «веяло спокойствием». Но Мэри любила Шелли, только Шелли, его одного. А Шелли называл ее «дитя любви и света».