Андрей Иванов - Повседневная жизнь французов при Наполеоне

— Эльба! Наполеон! — последнее, что она сказала перед смертью.

Царь присутствовал на ее похоронах вместе с многочисленной свитой.

«Восхищение французов царем было неописуемым, оно проявлялось во всем обществе, но особенно среди франкмасонов», — писал Михайловский [323] Михайловский-Данилевский Александр Иванович (1790–1848) — генерал-лейтенант и военный историк .

Автор «Марсельезы» Руже де Лилль посвятил царю высокопарные, но дрянные стихи.

Французы были благодарны Александру за то, что он не потребовал выплаты контрибуции и возврата художественных ценностей, вывезенных Наполеоном из разных стран. Царь купил тридцать восемь картин, украшавших Мальмезон. Это обошлось ему в 940 тысяч франков.

Столичные рестораторы тепло принимали русских генералов и офицеров. Федор Глинка был в совершеннейшем восторге: «Я сейчас был в парижской ресторации и признаюсь, что в первую минуту был изумлен, удивлен и очарован. На воротах большими буквами написано: “Бовилье”. Вход по лестнице ничего не обещал. Я думал, что найду, как в Германии, трактир пространный, светлый, чистый — и более ничего. Вхожу и останавливаюсь, думаю, что не туда зашел; не смею идти далее. Пол лаковый, стены в зеркалах, потолок в люстрах! Везде живопись, резьба и позолота. Я думал, что вошел в какой-нибудь храм вкуса и художеств! Все, что роскошь и мода имеют блестящего, было тут; все, что нега имеет заманчивого, было тут. Дом сей походил более на чертог сибарита, нежели на съестной трактир (Restauratiori). Хозяйка, как некая могущественная повелительница в приятной цветочной рощице, среди множества подле, около и над нею расставленных зеркал, сидела на несколько ступеней возвышенном и ярко раззолоченном стуле, как на троне. Перед нею лежала книга, в которой она записывала приход и расход. В самом деле она в своей ресторации царица. Толпа слуг по одному мановению ее бросается в ту или другую сторону и выполняет все приказания. Нам тотчас накрыли особый стол на троих; явился слуга, подал карту, и должно было выбирать для себя блюда. Я взглянул и остановился. До ста кушаньев представлены тут под такими именами, которых у нас и слыхом не слыхать. Парижские трактирщики поступают в сем случае как опытные знатоки людей: они уверены, что за все то, что незнакомо и чего не знают, всегда дороже платят. Кусок простой говядины, который в каких бы изменениях ни являлся, все называют у нас говядиною, тут, напротив, имеет двадцать наименований. Какой изобретательный ум! Какое дивное просвещение! Я передал карту Б*. Он также ничего не мог понять, потому что, говорил он, у нас в губернских городах мясу, супу и хлебу не дают никаких пышных и разнообразных наименований: эта премудрость свойственна только Парижу. Отчего ж, скажешь ты, мы так затруднялись в выборе блюд? Оттого, что надлежало выбрать непременно те именно, которые тут употребляются в ужине. Попробуй спросить в ужине обеденное блюдо, которое тебе пришлось по вкусу, и тотчас назовут тебя более нежели варваром, более нежели непросвещенным: назовут тебя смешным (ridicule). Тогда ты уже совсем пропал: парижанин скорее согласится быть мошенником, нежели прослыть смешным! Предварительные наставления приятелей наших в Шалоне вывели, однако ж, нас из беды. Мы выбрали кушанья, поели прекрасно, заплатили предорого, получили несколько ласковых приветствий от хозяйки и побежали через улицу в свою квартиру».

Явился Бернадот, втайне мечтавший о короне Франции. В 1812 году Александр намекнул ему, что поддержит честолюбивые стремления бывшего наполеоновского маршала [324] Во время встречи в финляндском городе Або 28 августа 1812 года Александр вставил в разговор фразу: «Будьте уверены, что я с удовольствием увижу судьбы Франции в ваших руках!..» . Но парижане имели на этот счет свое мнение.

«Под окнами дома (в котором остановился кронпринц Шведский), — рассказывает свидетель, — были слышны крики: “Прочь, изменник! Прочь, вероломный!” Но волнение сие не имело никаких последствий и кончилось одним оскорблением, следствием ничтожного мщения».

Когда Наполеон в 1807 году вернулся из Тильзита, сенаторы сказали: «Ваша слава слишком велика. Чтобы измерить эту бесконечную высоту, надо стать на расстояние потомства».

Префект Сены считал, что все это «выше нашего понимания; и нет другого средства выразить все это, кроме молчаливого изумления, налагаемого благоговением».