Энн Эпплбаум - ГУЛАГ

В большинстве лагерей день зэка официально начинался с развода – отправки бригад на работу. Людей будил звуковой сигнал “достаточной слышимости”. Второй звуковой сигнал сообщал, что время завтрака прошло и пора на развод. Заключенные строились у лагерных ворот для утренней поверки. Валерий Фрид, советский киносценарист и автор чрезвычайно красочных мемуаров, описал эту сцену:

Бригады выстраиваются перед воротами. У нарядчика в руках узкая, чисто строганная дощечка: на ней номера бригад, количество работяг. (Бумага дефицитна, а на дощечке цифры можно соскоблить стеклом и назавтра вписать новые.) Конвоир и нарядчик по карточкам проверяют, все ли на месте, и если все – бригада отправляется на работу. А если кого-то нет – задержка, пока не отловят и не приведут отказчика [651].

Согласно инструкции, разработанной в Москве, поверка не должна была занимать больше пятнадцати минут [652]. Но, конечно же, часто ждать приходилось гораздо дольше, какая бы ни была погода. Об этом пишет Казимеж Зарод:

В половине четвертого утра мы должны были стоять посреди площадки рядами по пять человек. Конвоиры часто ошибались и начинали считать заново. Зимним метельным утром это была долгая, холодная, мучительная процедура. Если конвоиры не спали на ходу и были сосредоточены, поверка обычно длилась минут тридцать, но если они обсчитывались, она могла затянуться на час [653].

В некоторых лагерях принимали меры “для поднятия духа” заключенных. Снова Фрид: “У нас на «комендантском» развод шел под аккомпанемент баяна. Освобожденный от других обязанностей зек играл бодрые мелодии” [654]. Зарод вспоминает, что утром играл целый лагерный оркестр из профессионалов и любителей:

Каждое утро у ворот стоял “оркестр” и играл военные марши, под которые мы должны были “бодро и весело” отправляться на работу. Доиграв до того момента, когда в ворота проходил хвост колонны, музыканты оставляли инструменты и, пристроившись сзади, шли вместе со всеми в лес [655].

Дальше – путь на работу. Конвоиры выкрикивали свое обычное: “Шаг вправо, шаг влево считаем за побег. Конвой стреляет без предупреждения. Шагом марш!” – и заключенные рядами по пять человек трогались с места. Если идти было далеко, конвоиры сопровождали их с собаками. Вечером, после возвращения в лагерь, – примерно такая же процедура. На ужин отводился час, после чего заключенных опять строили пятерками и считали (если повезло – один раз). Инструкцией на вечернюю поверку отводилось несколько больше времени, чем на утреннюю, – тридцать-сорок минут (возможно, потому что побег из рабочей зоны был более вероятен, чем из жилой) [656]. Потом – новый звуковой сигнал: отбой.

Правила и инструкции не были незыблемыми. Режим менялся – как правило, в сторону ужесточения. Жак Росси не без оснований пишет: “Основной чертой сов.<���етского> пенитенциарного режима является его систематическое усиление, постепенное возведение в ранг закона первоначального произвольного садизма” [657]. На протяжении 1940‑х годов режим становился все более суровым, рабочий день удлинялся, выходных давали все меньше. В 1931 году заключенные, участвовавшие в Вайгачской экспедиции, работали в три смены по шесть часов. На Колыме в начале 1930‑х рабочий день тоже был более или менее нормальным – летом работали больше, зимой меньше [658]. Но за последующее десятилетие рабочий день удвоился. В конце 1930‑х годов, согласно воспоминаниям Е. Олицкой, женщины на швейном комбинате при Магаданском лагпункте работали “в душных, плохо вентилируемых помещениях по 12 часов в день”. На Колыме рабочий день тоже был увеличен до двенадцати часов [659]. Потом Олицкая попала в строительную бригаду: рабочий день – 14–16 часов с часовым обеденным перерывом в полдень и двумя пятиминутными перерывами в десять утра и в четыре часа дня [660].

Это не было исключением. В 1940 году рабочий день в ГУЛАГе был официально увеличен до одиннадцати часов, а на практике он часто длился еще дольше [661]. В марте 1942 года НКВД СССР направил всем начальникам лагерей негодующую директиву, напоминавшую им о том, что “продолжительность сна для заключенных не должна быть менее 8 часов”. В ряде лагерей и колоний, говорилось в директиве, это правило грубо нарушается: заключенные спят по 4–5 часов. В результате, констатировала Москва, “заключенные теряют работоспособность, переходят в категорию слабосильных, инвалидов и т. д.” [662]

Но требования к заключенным все возрастали, особенно в годы войны, когда нужны были рабочие руки. В сентябре 1942‑го начальство ГУЛАГа официально увеличило рабочий день заключенных, работавших на строительстве аэродромных сооружений, до двенадцати часов с часовым перерывом на обед. Подобное происходило по всей стране. Во время войны в Вятлаге работали по шестнадцать часов в день [663], летом 1943‑го в Воркуте – двенадцать часов (правда, в марте 1944 года рабочий день там был сокращен до десяти часов, вероятно из-за высокой смертности и заболеваемости) [664]. Сергей Бондаревский, работавший в годы войны в “шарашке”, пишет об одиннадцатичасовом рабочем дне с перерывами. Как правило, он трудился с восьми утра до двух дня, затем с четырех до семи, затем с восьми до десяти вечера [665].