Энн Эпплбаум - ГУЛАГ

В 1960‑е годы в советских тюрьмах и лагерях вспыхнул туберкулез – это бедствие продолжается и сегодня. Федоров описывает положение так: “Если в бараке спят восемьдесят человек, из них человек пятнадцать тубиков. Их никто не лечил, там таблетки все были одинаковые, от головы, от ноги. Врачи там были как эсэсовцы, она с тобой не разговаривает, вообще не смотрит, ты никто”.

В довершение всего многие заключенные пристрастились к чифирю – чрезвычайно крепкому чаю, производящему наркотический эффект. Другие разными сложными способами добывали алкоголь. Те, кому разрешали работать вне лагеря, ухитрялись незаметно проносить спирт в зону:

Берется презерватив и соединяется герметично с тонкой пластиковой трубкой (кембриком). Затем расконвоированный все это хозяйство заглатывает, оставляя наружный конец кембрика во рту. Чтоб его не затянуло внутрь, он крепится в щели между зубами (зэки со всеми тридцатью двумя зубами вряд ли встречаются в природе). Через кембрик с помощью шприца в проглоченный презерватив закачивают эти самые три литра – и зэк идет в зону. Если соединение сделано неловко или презерватив вдруг порвется в зэковском желудке – это верная и мучительная смерть. Тем не менее рискуют и носят – ведь из трех литров спирта получится семь литров водки! Когда герой является в зону, ожидающие его приятели начинают процесс выкачивания. Зэка подвешивают за ноги к балке в бараке, конец кембрика вынимают наружу и подставляют посудину, пока все не вытечет. Потом вытаскивают пустой презерватив – он свое отслужил. И весь барак гуляет… [1875]

По-прежнему распространено было членовредительство – оно даже приняло еще более зверские формы. В тюрьме Марченко видел, как двое заключенных “сломали от своих ложек черенки и проглотили; потом, смяв каблуком черпачки, проглотили и их”. После этого они разбили стекло и глотали куски, пока не вмешались надзиратели [1876]. Эдуард Кузнецов, осужденный за попытку захвата самолета в аэропорту “Смольный” под Ленинградом, описал десятки способов самокалечения:

Я десятки раз был свидетелем самых фантастических самоистязаний. Килограммами глотают гвозди и колючую проволоку; заглатывают ртутные градусники, оловянные миски (предварительно раздробив их на “съедобные” куски), шахматы, домино, иголки, толченое стекло, ложки, ножи и… что угодно; заталкивают в уретру якорь; зашивают нитками или проволокой рот и глаза; пришивают к телу ряды пуговиц; прибивают к нарам мошонку <���…> надрезают кожу на руках и ногах и снимают ее чулком; вырезают куски мяса (на животе или ноге), жарят их и поедают; напускают в миску кровь из вскрытой вены, крошат туда хлеб и съедают эту тюрю; обложившись бумагой, поджигают себя; отрезают пальцы рук, нос, уши, penis…

Заключенные, пишет Кузнецов, уродовали себя не столько из чувства протеста, сколько ради того, чтобы “попасть на больничку, где сестрички так лихо виляют бедрами, где дают больничный паек и не гоняют на работу, добиться получения наркотиков, диетпитания, посылки, свидания с заочницей и т. д. Более того: многие из этих страдальцев очень похожи на мазохистов, пребывающих в состоянии депрессии от кровопускания до кровопускания” [1877].

Несомненно, сильно изменились со времен Сталина и отношения между уголовниками и политическими. Блатные по-прежнему иногда издевались над “политиками” и избивали их: украинскому диссиденту Валентину Морозу урки, сидевшие с ним в одной камере, не давали спать по ночам, а один из них ранил его в живот заостренным черенком ложки [1878]. Но нередко уголовники проявляли к политическим уважение за их сопротивление властям. Владимир Буковский пишет: “Просили рассказать, за что мы сидим, чего добиваемся, с любопытством читали мой приговор и только одному не могли поверить – что все это мы бесплатно делаем, не за деньги” [1879].

Некоторые уголовники даже стремились перейти в разряд политических, пусть даже с добавочным сроком: в политических лагерях, считали они, условия лучше. Для этого писались листовки против партии и Хрущева, полные матерных ругательств, или делался из тряпки американский флаг. В конце 1970‑х часто можно было встретить уголовников с татуировками на лбу, подбородке и щеках: “Раб КПСС”, “Большевики, хлеба!”, “Долой советский Бухенвальд!” и др. [1880]

Еще более глубокой была перемена в отношениях между политзаключенными нового поколения и начальством. В послесталинскую эпоху политические понимали, за что сидят, ожидали посадки и заранее знали, как будут вести себя в заключении. Они проявляли там организованное, демонстративное неповиновение. Еще в феврале 1968 года группа заключенных Дубравлага, в которую входил Юлий Даниэль, начала голодовку, требуя облегчения лагерного режима, отмены принудительного труда, снятия ограничений на переписку и, подобно социалистам начала 1920‑х, признания за политзаключенными особого статуса [1881].