Энн Эпплбаум - ГУЛАГ

Если “политические” не всегда были политическими, то и “уголовники” далеко не всегда были уголовниками. Несомненно, в лагерях встречались настоящие правонарушители, а в военные и послевоенные годы – настоящие военные преступники и пособники нацистов; но большую часть так называемых бытовиков (лиц, осужденных за неполитические преступления) составляли люди, чьи проступки в другом обществе вообще не повлекли бы за собой лишение свободы. Так, отец Александра Лебедя, российского генерала и политического деятеля, получил пять лет за два десятиминутных опоздания на работу [1039]. В архиве главным образом уголовного по составу заключенных Полянского ИТЛ близ Красноярска‑26, где создавался один из советских ядерных реакторов, содержатся сведения о “преступнике”, получившем шесть лет за кражу на базаре одной галоши, о другом, получившем десять лет за “способствование хищению 10 булок хлеба”, и о третьем – грузчике, в одиночку растившем двоих детей, которому дали семь лет за то, что он при доставке вина в магазин похитил три бутылки. Еще одного посадили на пять лет за “спекуляцию”: он купил партию папирос в одном месте и перепродал в другом [1040]. Антоний Экарт рассказывает о женщине, арестованной за карандаш, который она принесла домой из учреждения, где работала. Карандаш нужен был ее сыну, которому нечем было выполнять школьную домашнюю работу [1041]. В перевернутом мире ГУЛАГа уголовные “преступники” зачастую были преступниками не больше, чем “политические” – активными оппонентами режима.

“Политических” советская судебная система тщательно классифицировала. В целом статус “контрреволюционеров” был ниже, чем статус уголовников; как я уже писала, первых считали “социально опасными”, вторых – “социально близкими”. Но “политических” сортировали также в зависимости от пункта 58‑й статьи Уголовного кодекса, по которому они были осуждены. Евгения Гинзбург пишет, что самым легким для них был пункт 10 – “антисоветская агитация” (АСА). По нему проходили так называемые болтуны, арестованные за шутку, за анекдот, за критическое замечание о Сталине или местном партийном руководителе (а часто и этого не было, хватало доноса соседа-недоброжелателя). Даже лагерное начальство молчаливо признавало, что “болтуны” осуждены ни за что, и им легче было получить менее тяжелую работу.

Хуже приходилось осужденным за “контрреволюционную деятельность” (КРД). Еще хуже – отправленным в лагерь за “контрреволюционную троцкистскую деятельность” (КРТД). Добавочное “Т”, как правило, означало, что человека могут поставить только на тяжелые “общие работы” (лесоповал, работа в шахте, строительство дорог), особенно если срок составляет 10–15 лет или больше [1042].

Но и это было еще не самое худшее. Ниже КРТД стояли КРТТД, осужденные за “контрреволюционную троцкистско-террористическую деятельность”. “Я знал случаи, – пишет Лев Разгон, – когда дополнительное «Т» появлялось в формуляре во время очередной генпроверки, в результате ссоры с нарядчиком или начальником УРЧ <���учетно-распределительной части> из блатных” [1043]. Разница в одной букве могла означать разницу между жизнью и смертью, поскольку лагернику с шифром КРТТД не полагалось ничего, кроме самого тяжкого физического труда в штрафном лагпункте.

Подобные правила, однако, не всегда были четкими. На практике зэки постоянно взвешивали возможные последствия своего приговора, пытаясь понять, как он скажется на их жизни. Варлам Шаламов пишет о том, как однажды ему в лагере улыбнулась удача: его отправили на фельдшерские курсы. Но его охватило беспокойство: “Принимают ли пятьдесят восьмую? Только десятый пункт. А у моего соседа по кузову машины? Тоже десятый – «аса». Литер: «антисоветская агитация». Приравнивается к десятому пункту” [1044].

Место “политического” в лагерной иерархии определял не только приговор. Хотя “контрики” не имели такого, как у блатных, кодекса поведения и особого жаргона, нередко они рано или поздно примыкали к тем или иным внутрилагерным группировкам. Эти “кланы” политических формировались ради товарищества, ради взаимной защиты или по общности мировоззрения. Они не были четко очерчены – перекрывались друг с другом и с группировками бытовиков – и возникали не в каждом лагере. Но когда они существовали, то могли иметь для заключенного жизненно важное значение.

Самыми фундаментальными и в конечном счете самыми мощными “кланами” политических были те, что формировались на основе национальности или места происхождения. Их роль резко возросла в военные и послевоенные годы, когда намного увеличилось количество арестованных иностранцев и представителей нацменьшинств. Землячества образовывались естественным порядком: прибыв в лагерь, заключенный немедленно принимался искать сородичей – эстонцев, украинцев или даже (в единичных случаях) американцев. Уолтер Уорик, один из “американских финнов”, попавших в лагеря во второй половине 1930‑х годов, в воспоминаниях, написанных для своей семьи, говорит о том, как объединились в его лагере финноязычные заключенные, чтобы защититься от грабежа и бандитизма уголовников: “Стало ясно, что, если мы хотим хоть немного покоя, надо объединиться против них. И мы создали группу взаимопомощи. Нас было шестеро: два американских финна <���…> два финских финна <���…> и два финна из-под Ленинграда…” [1045]