Михаил Ульянов - Приворотное зелье

И тут же стремительно начинало разворачиваться сценическое действие. Евгению Симонову удалось воплотить в спектакле дух комсомолии тридцатых годов, дух безграничной веры в осуществимость своих желаний, неудержимой энергии и самопожертвования. Мы, молодые актеры, играли в полный накал.

Спектакль возили за границу. Его неплохо принимали, но в Германии произошел казус.

Играли мы, как всегда: выкладывались до донышка, горели, как факелы. А зрители оставались спокойными, реагировали на нашу игру, что говорится, неадекватно. Я спросил после спектакля у одного немца через переводчика: в чем дело?

- Видите ли,- ответил он,- мы не понимаем смысла этого героизма. По-нашему, сначала надо было проложить дорогу, доставить строительные материалы, продукты, а потом уже привозить строителей. Зачем подвергать людей смертельному риску, если этого можно избежать?

А для нас эта романтическая приподнятость над жизнью, готовность к трудностям и жертвам была естественной.

Поставленная Симоновым "Иркутская история", тоже о молодых строителях, была иной по духу, нежели "Город на заре",- здесь нельзя было рассчитывать только на напор и темперамент. Психологическая драма - о вере в доброе начало в человеке, в силу любви, товарищества - требовала других подходов для воплощения ее на сцене. И Симонов нашел эти подходы, раскрыв перед зрителями глубину чувств героев проникновенно и человечно, просто и поэтично.

Удачу спектаклю принес, в первую очередь, выбор на роль Вали, главную женскую роль, Юлии Борисовой. В то время "Иркутская история" шла во многих театрах страны, и многие актрисы, играя Валю, получили признание. Но, пожалуй, никому не удалось сыграть эту роль так мастерски и так человечески глубоко, с такой душевной самоотдачей и так актерски изящно, как это получилось у Юлии Борисовой.

Одной из лучших, совсем другого плана, постановок Е. Р. Симонова, в которой в полной мере раскрылись его самые сильные стороны - лиризм, поэтичность, изящество сценического решения, была "Филумена Мартурано" Эдуардо де Филиппо. В этом спектакле, помимо прочего, было что-то декамероновское: ироничное и житейское, смешное и грустное, наивное и глубокое, откровенное и чистое. Симонову удалось угадать меру драматического и комического в пьесе, и от этого спектакль, на мой взгляд, выигрывает в сравнении с известным итальянским фильмом, в котором мелодрама игралась слишком уж всерьез, чуть ли не как трагедия, что сделало фильм тяжеловесным.

...Но жизнь идет, года, как сказал поэт, "к суровой прозе клонят". Удачно найденная Евгением Симоновым поэтико-романтическая "жила" постепенно стала оскудевать. Все четче и четче ощущалась потребность коррекции курса Вахтанговского театра. Театральность, приподнятость над жизнью, изящество формы - все это хорошо, но должно быть развитие, движение в сторону углубленности решения жизненных вопросов. Наступали времена более трезвого, не затуманенного влюбленностью взгляда на действительность. "Поэтический кристалл" стал искажать ее видение.

А Евгений Рубенович будто не слышал поступи жизни и ставил "Незнакомку" Блока. Мы буксовали. Жизнь уже не шла, а мчалась мимо нас...

Но вот что удивительно: поэтический спектакль Е. Симонова "Три возраста Казановы", по М. Цветаевой, в нашем репертуаре до сих пор. Значит, ему было ведомо что-то, что неведомо было многим из нас. Но тогда, в то время, важно было окунуться в "земную жизнь", Симонов же воспарял над нею, даже презирал ее. Речь шла уже не о разногласиях большей части коллектива с художественным руководителем, а о судьбе театра.

Крупно поспорили мы с Евгением Рубеновичем на репетиции "Гибели эскадры" Корнейчука. Я играл там матроса Гайдая, безумца революции, "с Лениным в башке и с револьвером в руке". Я хотел вложить в этот образ жестокую философию не только революции, но и нашей жизни, с ее лозунгами "Кто не с нами - тот против нас!", "Если враг не сдается - его уничтожают!". Мне мой герой представлялся фанатиком с горящими глазами, с двумя пистолетами в карманах бушлата, в приплюснутой блином бескозырке, в бесформенных грязных штанах. Для Евгения Рубеновича революция, революционные матросы были окружены ореолом романтики. Мне же играть в этом ключе не позволял мой человеческий опыт. Я уже по-другому, нежели в 1952 году, смотрел на Сталина, он больше не восхищал меня, а вызывал ужас.

Крепко схлестнулись мы с Симоновым по поводу "Степана Разина" - он, как и большинство худсовета, спектакль категорически не принял. К этой истории я еще вернусь.