Михаил Ульянов - Возвращаясь к самому себе

Хочу сказать, как я благодарен Юрию Нагибину за то огромное актерское счастье, которое принес мне его Егор. Никак не думал я, начиная эту свою книгу, что придется мне сказать в ней слова прощания этому удивительному художнику и бесстрашному человеку. Быть самим собой, не подлаживаться под моду и текущую идеологию могут только сильные, мужественные и духовно богатые люди. Именно таким художником и гражданином и был Юрий Маркович. Сколько я его знал, всегда видел его в стороне от дрязг, "тусовок", мелкой суеты. Но быть в стороне от суеты не значит быть сторонним наблюдателем, равнодушно внимающим добру и злу. В творчестве он от-стаивал однозначные позиции. Он был демократом, он был аристократом, он был самостоятелен. Это сейчас все храбрые, благо все позволено. В то время, в 60-е годы, когда Нагибин писал "Пред-седателя", слово было весомо и могло стоить автору не только профессиональной карьеры, но и самой свободы, а то и жизни. В те годы создать образ человека, грубо, мощно ворвавшегося со своей правдой в мир раскрашенных картинок, изображавших нашу славную действительность, мог только художник калибра Юрия Нагибина. Он любил жизнь и верил в людей, хотя и видел отчет-ливо все, что мешает воплотить человеческую мечту. И не только видел, но и сражался с этим - опять же по-своему, по-нагибински: как бы над схваткой, на самом деле - в эпицентре самых трудных, самых болезненных проблем жизни. Романтический реализм Нагибина - редкой чис-тоты краска в нашей литературе. Безмерно жаль, что рука Юрия Марковича уже не возьмет перо, хоть с нами и остаются его создания.

На мой взгляд - артиста, сыгравшего Егора Трубникова, и человека, знавшего писателя, создавшего образ Егора, - при всей разнице обстоятельств их жизни, да и характеров, сердцевина этих характеров, стержень, из одного сплава: такие люди делают жизнь, а не пользуются ею, как мыши сыром, исподтишка и только в темноте. Люди, обновляющие жизнь. Хоть я и очень сомне-ваюсь - возможны ли они сегодня. Наверное, сегодняшнего дня герой кто-то другой. Может быть, даже не герой. То есть человек негероической - в смысле поступков - жизни, но мысли-тель. Он остановился, пораженный новым хаосом жизни... Он думает... И больше всего хочет, чтоб его оставили в покое: ему надо подумать, понять... Перед тем, как настанет время нового дейст-вия... Думаю, это время наших молодых актеров: таких, как Сергей Маковецкий, Олег Меньши-ков, Михаил Ефремов... Их время - время их героев. Мы им уже ничего не можем сказать...

Взгляд на "вчера": социальный авитаминоз

Когда мы, артисты, играем Историю, невольно с особой остротой присматриваемся к нашему зрителю: что он улавливает в делах давно минувших дней? Соотносит ли со своей жизнью? Чего вообще ждет, придя в театр? Что хочет услышать? Ведь наполненность или пустота зрительного зала - самая беспристрастная оценка нашей работы. Но успех или неуспех таких вещей, как "Мартовские иды", "Брестский мир" или "Ричард III" - это еще и показатель социальной температуры общества. По этому термометру можно точно судить, есть ли в обществе голод на социальные темы или оно уже пресыщено всяческой социальностью и политикой. И тут мы подходим к чрезвычайно важной проблеме для всех театров - выбору репертуара.

Еще раз вернусь к Цезарю в дни его трагических мартовских ид. Роль замечательно написана, я играю ее с удовольствием. Удовлетворено и мое гражданское чувство. Мне хочется донести до зрителя всю глубину и всю современность размышлений, переживаний, трагической обреченности Цезаря. К тому же спектакль насыщен страстью, в нем много любви. Стареющий мужчина и моло-дая красавица Клеопатра, его последняя любовь. Он понимает: это и последняя его зацепка в жиз-ни, дальше - смерть. Смерть подошла к нему вплотную: он уже знает о заговоре Брута, и потому имеет полную возможность остановить заговор, хотя бы отсрочить. Но не делает для этого и попытки. Он позволяет себя убить. По существу Цезарь идет на самоубийство. Вот что он говорит: "Надо бы напугать этих тираноубийц, но я медлю, не могу решить, что с ними делать. Заговорщи-ков я подавлял только добротой, большинство из них я уже не раз простил, и они приползали ко мне и из-под складок тоги Помпея целовали мне руку в благодарность за то, что я сохранил им жизнь. Но благодарность быстро скисает в желудке у мелкого человека, и ему невтерпеж ее вы-блевать. Клянусь адом, не знаю, что с ними делать. Да мне в общем-то все равно..." На фоне этой трагедии его единственная радость - прекрасная египтянка, при виде которой он распрямляется и молодеет, которая дает ему ощущение забвения и счастья, - но и она его предает: Антоний пере-ходит ему дорогу. Это последняя осечка Цезаря, последний камень в его голову: больше никаких связей - ни дружеских, ни государственных, ни любовных. Все лопнуло.