Рустем Валаев - Алмаз - камень хрупкий

Но вот и штаб. Воспользовавшись отсутствием часового, вхожу в сени и попадаю в просторную комнату, похожую на зал. За одним из столиков сидит машинистка и стрекочет кузнечиком. У второго, спиной ко мне, стоит огромный детина в поддевке и с маузером в деревянной кобуре.

Мельком я взглянул на стены и замер: прямо напротив меня висит портрет генерала Май-Маевского, слева -- Корнилова, справа -- Каледина. Я машинально хватаюсь за боковой карман и нащупываю пакет. Мысли несутся с невероятной быстротой. Ведь если только этот человек обернется -- обыск, а там и виселица неминуемы.

Под портретами генералов какие-то надписи. Я напрягаю зрение и читаю: "Генерал Май-Маевский -- чистый вес двенадцать пудов..." Что это: бред, сумасшествие? Смотрю на портрет Корнилова: "Хоть и Лавр, а погиб бесславно". Под Калединым тем же каллиграфическим почерком выведено: "Хоть и генерал, а молодец: сам застрелился!"

-- Сволочи - юмористы! -- шепчу я, вытирая со лба пот.

-- Что вы сказали? -- спрашивает огромный человек и поворачивается ко мне всем корпусом. Теперь я ясно вижу, что он без погон.

-- Мне нужен Мугуев,-- говорю я.

-- Хаджи-Мурат в той комнате.

Я исчезаю за дверью, а через час мы с вами, милая Лида, уже едем по бескрайней степи и слушаем заунывную, монотонную, как здешний ветер, песню калмыка - возчика.

Сначала мы ехали лошадьми, а потом наши брички и арбы везли верблюды через какие-то села со странными названиями: Олениково, Яндыки, Басы...

Что за странные животные, эти верблюды?! Они идут по степи пять километров в час и ни шагом больше, независимо от того, бьют их или нет, кормят или морят голодом. И на всем пути по этой рыжей безводной пустыне из барханов то тут, то там выглядывают белые, омытые песками черепа людей и лошадей--следы прошлогоднего отступления той же 11-й армии из-под Кизляра. А теперь эта армия опрокинула полчища бело - гвардейцев и победоносно вышла на Кубань и Северный Кавказ.

На первом кумачовом плакате, который я тогда увидел, меня поразила надпись: "Прочь с дороги, глушители революции!" Сознайтесь, Хаджи-Мурат, это вы придумали столь пафосный клич? Вы тогда были молоды и, вероятно, мечтали стать поэтом.

Почти всю астраханскую степь мы проехали при благоприятной погоде, и только где-то уже под Яндыками нас захватил самум.

Небо внезапно потускнело. Солнце, похожее на огромный медный таз, нырнуло в черно-бурую тучу, и сразу же по пескам побежали серо - лиловые тени. Откуда-то издалека долетели резкие порывы ветра, крутящие гигантские столбы больно хлещущего песка, и вся пустыня погрузилась в рыжую мглу... Но так же неожиданно, как и налетел, смерч вдруг стих. Исчез оранжевый занавес песка, и совсем неожиданно из тучи выплыл медный таз.

И только новые серповидные барханы свидетельствовали о недавно пронесшейся буре.

Но вот, наконец, и Астрахань. Я, уже заболев тифом, но еще не зная об этом, пошатываясь, вхожу в кабинет Кирова и передаю заветный пакет.

Сергей Миронович разрывает конверт, быстро скользит взглядом по четко исписанным листам, затем вместе с Квиркелия переходит к противоположной стене, к огромной карте, унизанной красными флажками, и делает какие-то записи в своем блокноте. Я смотрю на Кирова: обожженное ледяными ветрами лицо, утомленные бессонными ночами глаза... Вспоминаю Владикавказ. Это уже не тот Сергей Миронович, от которого в детстве получал я в подарок цветные карандаши и переводные картинки.

Точно такие же карандаши и картинки дарил мне и другой замечательный человек -- Евгений Багратионович Вахтангов.

Женя, как называли его мои родители, в свои юные годы увлекался идеей создания "Радужного" театра.

Киров бывал на спектаклях Владикавказской любительской труппы, созданной Вахтанговым в 1907 году. Это были пробные шаги Евгения Багратионовича. В его "театре" шли инсценировки маленьких рассказов Чехова. Уже тогда Сергей Миронович предвещал Вахтангову большую театральную будущность.

Лишь через двенадцать лет в Москве Вахтангов осуществил свою мечту.

У отца Евгения Багратионовича в центре города была маленькая табачная фабрика, и когда у "блудного сына" в Москве случались материальные затруднения, он слал во Владикавказ стереотипные телеграммы: "Хожу лаковых вышли сто Женя". Отец понимал, что если сын ходит в лаковых ботинках, предназначенных для сцены, то дела и впрямь плохи, и скрепя сердце посылал Жене половину просимой суммы.

Вспоминаю о Кострикове еще один эпизод. О нем рассказала мне тетя Саша -- сестра моего отца. В начале своей журналистской деятельности пришел к нам как-то на огонек Сергей Миронович и за чашкой чаю стал советоваться с моими родными о литературном псевдониме.