Пантелеймон Кулиш - Повесть о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце

Борис нашел Ксении нового жениха, но ей суждена была иная доля... В то время, как Борис уничтожал мнимые опасности, грозившие его семейству и искал ему незыблемых опор, бедный, никому неведомый инок Григорий более и более проникался мыслью о царственном своем происхождении. Монах по силе обстоятельств, он не мог сносить смиренно суровой монастырской зависимости от старших. Пылкий нрав его, чем дальше, делался все раздражительнее от подавленной тайны, от досады на низкую его долю, от тяжкой грусти и множества дерзких замыслов, то составляемых с надеждой на успех, то разрушаемых в горестном разуверении. Молодой послушник часто возмущался против сурового начала старцев, не уживался ни с кем, скоро нажил себе в Хлыновском монастыре всеобщую вражду и должен был искать приюта в другой обители.

Та же история повторялась в Суждальском, в Спасовском на Куксе и в других монастырях. Переходя из обители в обитель, он часто по нескольку дней скитался в дремучих лесах, находя отраду волнующейся душе в безлюдной дикости пустынь и, под шум северных сосен, питая отважную думу о престоле. В горьком сознании своего бессилия, он обращался иногда к страшным сверхъестественным средствам: звал лесовиков и злобных ведьм на помощь, готов был отдать будущее блаженство души за земное царствование; и, неслышимый адскими силами, впадал в отчаяние, искал опасностей, с одним ножом и остроконечным посохом в руках подымал из берлоги разъяренного медведя, смело встречал его, убивал и трудною победою утолял на время страстную душу. То снова обращался к строгой монашеской жизни, изучал священные книги и летописи, трудился над искусством скорописца, сочинял лучше сановных иноков похвалы святым, к дивлению братии и монастырских старейшин [32] В Никон. Лет. «Грамота ж дастся ему не от Бога, и бысть зело грамоте горазд.» ; с жаром молился о возвращении ему отцовского престола. Но небо, как и земля, не внимало его воплям. Борис властвовал над умами, что дальше, все могущественнее. Его имя, почти боготворимое, произносилось беспрестанно — одними для того, чтоб не давать повода к подозрениям, другими для того, чтобы распространять в народе выгодные для них убеждения. Между тем Борис, недовольный усердием боязливых и ревностью наглых, обнародовал еще особенную молитву, составленную искусными книжниками для чтения везде, где сойдутся несколько человек на обед, или на ужин, или просто сядут распить братину вина. Беседа обязана была, выпивая во здравие царя, так называемую царскую чашу, прочитывать не иную, как именно такую молитву: «Мы, сущие днесь во палате сей, молим безначальна Отца и Сына, иже воплотися от Святого Духа, о здравии и о победе на враги великому, благочестивому Божиему слуге, государю царю Борису Фёдоровичу, Богом избранному и Богом почтенному и превознесенному, самодержащему скипетры на всей восточной стране и на севере, и его царского пресветлого величества царице, и их благородным чадам, и христолюбивому их воинству, и о тишине всему православному христианству; и на том убо и чашу сию царскую вы (гости) воздвигнули и повелели мне (хозяину) грешному предпоставити в руки ваши. Дай Бог, чтобы государь наш и великий князь, Борис Фёдорович, единый подсолнечный христианский царь и его царица и их царские дети были на многие лета здравы и счастливы и врагам своим страшны, — чтоб все великие государи приносили достойную почесть его величеству, и имя его славилося от моря до моря, и от рек до конец вселенныя, к его чести и к повышению, а преславным его царствам к прибавлению, — чтобы те великие государи его царскому величеству послушливые были с рабским послужением, и от посечения меча его все страны трепетали, — чтобы его прекрасно-цветущие, младо-умножаемые ветви царского изращения в наследие превысочайшего Российского царствия были на веки и нескончаемые веки без урывку; а на нас бы, рабех его, от пучины премудрого его разума и обычая и милостивого нрава неоскудные реки милосердия изливалися выше прежнего: к воинскому чину призрение и храброе устроение, и много милости бедным и вдовам, и сиротам, а всем благое покровение и крепкое защищение, а винным пощада и долготерпение.»

Заставя таким образом все государство славословить свое имя, присутствуя невидимо во всех беседах, где царствовали недоверчивость и боязнь, Борис думал вселить любовь к себе посредством привычки, — провести ее к сердцам посредством слуха, как будто люди — бессмысленные инструменты, которые можно настраивать на любой лад; но вселял только ненависть. В то время, как уста произносили установленную формою молитву, в сердцах кипели тайные проклятия. Славили и благословляли царя публично, но тем больше злословили в тайных приятельских кружках, недоступных для доносчиков. Умы были смущены; все чувствовали гнетущую их тяжесть царской подозрительности. Борис с своими хитросплетенными сетями, раскинутыми по всей Руси, с своими лицемерами и доносчиками, рассеянными во всех сходках и беседах, казался ужаснее самого Иоанна Грозного. Недоставало только опричнины, но и она явилась, только в ином, ненавистнейшем для народа виде. Уже давно Борис не доверял москвитянам, не смотря на восторг, с которым они приняли его на царство. Как фигляр, двигающий пружинами, равнодушен к действию своих кукол, так и он, чем с большею хитростью играл чувствами и умами подданных, тем менее верил их искренности; стал редко показываться народу, безвыездно жил во дворце, охраняемом днем и ночью многочисленною стражею стрельцов, и, если выходил в церковь, то не иначе, как окружась густой толпою телохранителей. Но и стрельцов наконец начал он опасаться: не верил, чтобы русская душа не откликалась русской; боялся, чтоб народная ненависть миллионов людей не сообщилась и приближенным к царю тысячам. Итак, оставя стрельцов сторожами второстепенных постов дворца, составил он себе отряд телохранителей из одних иностранцев. Как много придавал он важности этой гвардии, видно из приема в нее тридцати пяти ливонских дворян, бежавших в Россию от польских насилий. Беглые немцы, в бедных, поношенных платьях, были представлены царю в собрании двора. Они стыдились своего убожества и явились на аудиенцию только по милостивому царскому приказанию. «Меня трогает», сказал им царь, «несчастье, которое принудило вас покинуть родину и собственность, и вы получите втрое более того, что потеряли в своем отечестве. Вас дворяне, я сделаю князьями; вас граждане, боярами; ваши жены в моем царстве будут свободны; одарю вас землею, слугами, работниками; одену в бархат, шелк и золото; наполню пустые кошельки ваши деньгами; я вам не царь, не господин, а истинный отец; вы будете не подданные, а немцы, дети мои; никто, кроме меня, не станет судить и рядить ваших споров; дарую вам свободу в богослужении. Присягните только Богом и верою своею не изменять ни мне, ни сыну моему, — не уходить тайно к туркам, татарам, персам, шведам, полякам, — не скрывать, если узнаете какой против меня замысел, — не посягать на мою жизнь ни ядом, ни чародейством.» Эти слова записаны очевидцем сцены, Мартином Бером. Все обещанное было исполнено. Немцев разделили на четыре статьи: в первой были старшие и знатные дворяне, — им, сверх ежемесячного содержания и богатых даров, давалось по 50 рублей (на нынешние деньги 600 р. сер.) годового жалованья и 800 четвертей земли (400 десятин) с сотнею душ крестьян, в потомственное владение. Ко второй статье причислены были дворяне средних лет, — им отпускалось из казны по 30 рублей годового оклада и 500 четвертей земли с 50 крестьянами. В третей статье были, молодые дворяне и заслуженные солдаты, — эти получили по 20 рублей годового жалованья и поместье с 30 крестьянами. Четвертая состояла из слуг, — они получали по 15 рублей годового жалованья и 300 четвертей земли с 20 крестьянами.