Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога

Наряд мещанки

Он вошел, снял в маленькой прихожей картуз и чуйку и остался в одной легкой серой поддевке, которая вместе с вышитой косовороткой и ловкими опойковыми сапогами особенно подчеркивала его русскую ладность. Сказав что-то сдержанно-приветливое жене, он тщательно вымыл и туго отжал, встряхнул руки под медным рукомойником, висевшим над лоханью в кухне. Ксюша, младшая девочка, потупив глаза, подала ему чистое длинное полотенце. Он не спеша вытер руки, с сумрачной усмешкой кинул полотенце ей на голову, – она при этом радостно вспыхнула, – и, войдя в комнату, несколько раз точно и красиво перекрестился и поклонился образничку в угол…

Первый ужин у Ростовцевых тоже крепко запомнился мне… Подавали сперва похлебку, потом, на деревянном круге, серые шершавые рубцы, один вид и запах которых поверг меня в трепет и которые хозяин крошил, резал, беря прямо руками, к рубцам – соленый арбуз, а под конец гречишный крупень с молоком…» (24; 6, 60–61).

У всех вызывают смех московские мещанки или купчихи из пьес А. Н. Островского, полагавшие, что есть «белая арапия» и «черная арапия», да что фараон из моря стал показываться. Но вот свидетельство современника этих вестовщиц, описывающего, правда, не Замоскворечье, а Вологду середины XIX в.: «По части внутренней политики… тогдашний обыватель знал, что есть поляки, но они «Варшаву проспали» (ходило тогда такое выражение, едва ли не официальное. – Л. Б. ), и теперь их бояться нечего; знал еще, что где-то далеко – на Кавказе – водятся черкесы, бедовый народец, но им «наши» тоже спуску не дают; об евреях, конечно, всякий твердо помнил, что они Христа распяли, но где они теперь и чем занимаются, этим никто не интересовался. Настоящую внутреннюю политику для обывателя составляли подушные, постойные, рекрутские наборы, всякое божеское попущение… Обыватель знал, что есть немцы, – все доктора из немцев; потом французы, – те были в двенадцатом году в Москве; да есть еще неверные турки, то ж агаряне, – за грехи наши град Христов у них в руках; знали обыватели еще поговорку: «Пропал, как швед под Полтавой», но все ли шведы извелись в ту пору, или и теперь водятся, об этом обыватель не задумывался… Хотя в Вологде, не говоря уже об уездном училище и гимназии, существовали два приходских училища, где обучение, помнится, было бесплатное, однако настоящий обыватель как-то сторонился их – там, вишь, учили по гражданской печати, – потому даже целые купеческие фамилии в силу традиции посылали своих детей к черничкам и дьячкам» (133; 69). Надо полагать, Пантелеев, известный революционер-демократ 1860-х гг., слегка преувеличил характерные черты дореформенного «темного царства», но что они были именно характерными – сомнений нет.

Вполне понятно, что при таком уровне образования и сознания ни о каком политическом мышлении и говорить не приходилось: что говорить о том, чего не было и быть не могло. Мещанин большей частью просто не задумывался об общественном устройстве, принимая жизнь такой, какая она есть, и, скорее, страшась перемен, которые ведь неизвестно что могли принести. Отсюда вытекали консерватизм мещанства и его отчуждение от всех, кто желал или мог принести перемены, и даже вражда ко всем этим «господам», «скубентам», «сицилистам», «жидам», «полякам», «армяшкам», «немцам» – ко всему, что не было похоже на мещанство. Знаменитые московские «охотнорядцы», не раз толпами избивавшие в конце XIX – начале ХХ в. студентов и вообще «по-господски» одетых интеллигентных людей, основной состав «черной сотни», – все это были мещане: мелкие торговцы, приказчики, мясники, перекупщики. В. О. Ключевский в бытность свою студентом Московского университета так описывал в частном письме известные студенческие волнения в октябре 1861 г.: «Студенты, получив отказ у попечителя, отправились толпой к дому генерал-губернатора, чтобы у него попросить объяснения, почему арестованы некоторые их товарищи… При доме произошли беспорядки, и подан был жандармам знак хватать. Тут началось странное дело. Пешие и конные жандармы рассыпались по улице и всякого, кто имел какиенибудь признаки студента (мундир, очки и подобное), бесцеремонно хватали за шиворот, стаскивали с дрожек, кто ехал, и тащили в часть… Некоторых студентов били палашами или чем попало. Сюда присоединились еще лавочники и прочая челядь, которой полиция успела объявить, что студенты хотят вместе с помещиками отнять у крестьян волю и что это все поляки бунтуют (какая нелепая несообразность!). Чернь также ловила студентов и с криками выдавала полиции. Многие посторонние были схвачены толпой по недоразумению, что они студенты. Иной студент шел, не зная ничего, по улице, и его беспардонно тащили в часть… Лавочники и прочая челядь обнаружили себя против студентов, называя их буянами, говоря, что здесь действовали больше поляки, что они шли разбить окна у губернатора: ходили самые нелепые слухи» (87; 48–49). Здесь следует иметь в виду еще и то, что полицейские и жандармские солдаты были все теми же мещанами и бывшими крестьянами, только одетыми в форму и облеченными властью.