Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. Изба и хоромы

Горькие слова написал о положении духовенства историк С. М. Соловьев, сам вышедший из этого сословия.

«Священник по-прежнему оставался обремененным семейством, подавленным мелкими нуждами, во всем зависящим от своих прихожан, нищим, в известные дни протягивающим руку под прикрытием креста и требника. Выросший в бедности, в черноте, в избе сельского дьячка, он приходил в семинарию, где также бедность, грубость, чернота с латынью и диспутами; выходя из семинарии, он женился по необходимости , а жена его, воспитанная точно так же, как он, не могла сообщить ему ничего лучшего; являлся он в порядочный дом, оставлял после себя грязные следы, дурной запах, бедность одежды, даже неряшество, которые бы легко сносили, даже уважали в каком-нибудь пустыннике, одетом бедно и неряшливо из презрения к миру, ко всякой внешности; но эти бедность и неряшество не хотели сносить в священнике, ибо он терпел бедность, одевался неряшливо вовсе не по нравственным побуждениям; начинал он говорить – слышали какой-то странный, вычурный, фразистый язык, к которому он привык в семинарии, и неприличие которого в обществе понять не мог; священника не стали призывать в гости для беседы в порядочные дома: с ним сидеть нельзя, от него пахнет, с ним говорить нельзя, он говорит по-семинарски. И священник одичал: стал бояться порядочных домов, порядочно одетых людей; прибежит с крестом и дожидается в передней, пока доложат; потом войдет в первую после передней комнату, пропоет, схватит деньги и бежит, а лакеи уже несут курение, несут тряпки: он оставил дурной запах, он наследил, потому что ходит без калош; лакеи смеются, барские дети смеются, а барин с барыней серьезно рассуждают, что какие-де наши попы, как-де они унижают религию!» (96; 10–11).

Примерно таково же было положение низшего уездного чиновничества, особенно часто сталкивавшегося с помещиками, например, заседателей нижнего земского суда, то есть уездного полицейского органа, и даже его председателя – уездного исправника. Да оно и понятно: в исправники, а особенно в заседатели от дворянства, баллотировались все те же мелкопоместные дворяне или отставные офицеры в младших чинах, не выслужившие пенсии и не имевшие, чем жить. Читатель, конечно, помнит, как рьяно выполнял земский суд волю большого барина Троекурова в пушкинском «Дубровском» (под рукой заметим, что сюжет повести Пушкину был навеян подлинным событием; аналогичную историю описал в «Истории моего деда» С. Т. Славутинский) и каково было обращение Троекурова с заседателем Шабашкиным. И как было не кланяться усердно Шабашкину, если получал он за свои хлопоты и беспрестанные разъезды по уезду какие-нибудь 3 рубля жалованья, на которые с семейством не только прожить – умереть прилично было нельзя, так что все эти местные чиновники точно так же, как и мелкопоместные, регулярно объезжали сколько-нибудь состоятельных помещиков, подвергаясь унижениям и получая за это мелкие подачки овсецом, ржицей и холстом. Разумеется, в случае нужды в них и мзда была неизмеримо большей, да большим барам они были готовы служить и безвозмездно, ибо согнать их с места ничего не стоило: у кого же из них рыльце не было в пушку? Бравший борзыми щенками гоголевский уездный судья Ляпкин-Тяпкин мог почитать себя верхом бескорыстия. Бывший уездным судьей отец В. Г. Короленко, не бравший не только посулов, но и благодарностей, вызывал искреннейшее изумление и недоумение своих подчиненных; отсылаем читателя к «Истории моего современника», одной из интереснейших книг русских воспоминаний.

В следственном деле генерала Л. Д. Измайлова, о котором здесь не раз уже был случай вспомнить, тульский губернатор и губернский предводитель дворянства писали: «Генерал Измайлов действовал на многих чиновников интересом и страхом: одни из них боялись запальчивого и дерзкого его нрава, а другие – богатства и связей» (95; 332–333). Красноречивое признание. «И вот что замечательно, – пишет С. Т. Славутинский, – эти снисходительные чиновники не очень-то были задабриваемы со стороны генерала Измайлова, хотя бы, например, ласковым с ними обращением; нет! он мало с ними церемонился. Так, в большие праздники, когда уездные чиновники как бы из-за обязанности наезжали к нему в его деревенскую усадьбу с поздравлениями, он не всех их удостаивал приглашением к своему столу: имели честь обедать с ним при таких случаях только уездные предводители, судьи и исправники, а все прочие, т. е. уездные стряпчие (помощники губернского прокурора. – Л. Б. ), заседатели уездного и земского судов и секретари разных присутственных мест пробавлялись генеральским угощением в отдельном флигеле. Несомненно, что все эти чиновники получали в определенные ли сроки или при особых случаях какие-нибудь подачки от Измайлова; но это уж так по порядку, как и везде и у всех бывало. Но, главнейшее, отношения Измайлова к чиновникам и их к нему определялись не этими подачками, а именно тем, что они были запуганы им, боялись его богатства, его связей, его буйного, мстительного нрава» (там же). В подобном обращении с местными чиновниками ни придуманный Пушкиным Троекуров, ни реальный Измайлов не были исключениями. У многих авторов прошлого указывается приниженное положение чиновников-визитеров в богатых барских домах: их принимали в кабинетах, а не в гостиных, им подавали угощение в виде рюмки водки с ломтем хлеба на подносе прямо у дверей кабинета, где они скромно сидели на краешке стула, им на подносе же открыто подавали мзду – четвертной билет, а то и «пятишницу», и т. д. Были и более разительные формы обращения. Знаменитый своими изданиями собственных стихов (Екатерина II за них прислала ему перстень, чтобы он их больше не писал) владелец Рузаевки Н. П. Струйский, муж той самой Струйской, которую обессмертил в своем портрете Рокотов, был не только чрезвычайно богатым, но и в высшей степени жестоким помещиком. «Рассказывали, что весь околоток трепетал перед ее мужем, Николаем Петровичем Струйским; он был человек очень сердитый и вспыльчивый, держал верховых, которые день и ночь разъезжали и доносили ему все, что делалось, кто проезжал через Рузаевку и куда. Тогда он приказывал привести проезжающего, иногда милостиво отпускал его, а иногда, случалось, заставлял беседовать с собой, и лишь только что-нибудь ему не понравится, сделает знак людям, приезжего схватят и потащат в тюрьму, где однажды долго высидел какой-то исправник. Он запирал таким образом разных мелких чиновников: заседателей, приказных и т. п., но дворян не трогал. В саду, недалеко от великолепного господского дома, находилось высокое, тоже каменное здание, которое и служило тюрьмою; окна были только наверху, и то с крепкою железною решеткою; говорили, что когда этот злодей умер, кажется, это было в 1800 году, то жена его выпустила из тюрем много несчастных, – говорили, будто человек до трехсот, хотя число это, вероятно преувеличено… Внуки страшного Николая Петровича подводили нас к тюрьмам, которые тогда (в 1836 г.) представляли ряд развалин; в стенах виднелись обрывки железных цепей.