Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. Изба и хоромы

Таким образом началась наша жизнь с матерью как обыкновенных дворовых, третьим семейством в третьем углу избы. Мать должна бы, подобно прочим нашим сожильцам, целую третью неделю рубить дрова, топить печку…

Продовольствие мы получали наравне со всеми дворовыми: нам обоим выдавали по 2 пуда муки ржаной, по 1 пуду крупы и по 1 рублю денег в месяц. Сначала мы были лишены и молока: своей коровы не было. Корову мать могла купить, но ни помещения, ни корма для нее не было. В то время был бурмистром какой-то дальний родственник матери, любимец бывшего управляющего, моего отца, и за ум, и за расторопность пользующийся расположением и теперешнего. Он выпросил для необходимых построек хворосту, кольев и другого леса. Нанятыми людьми был выстроен довольно просторный плетневой хлев для коровы и корма и такая же маленькая постройка для кладовой, в середине которой был вырыт погреб.

По сделании этих построек была матерью куплена корова, и нам был, по милости того же бурмистра, отведен довольно просторный огород на хорошем месте… и отведен среди других дворовых участок для сенокоса; таким образом мы имели все, что имели дворовые» (43; 458–463)..

Не имея определенных обязанностей, комнатные слуги рассматривались как никчемные тунеядцы. Действительно, что это за работа: подай, принеси, унеси, убери, подотри, поправь… «Мальчик, подотри за Мимишкой, не видишь, наделала в углу… Агашка, поправь барыне шаль, не видишь, сползла… Гришка, принеси воды… Почему стакан воняет, принеси другой… Эй, девка, узнай у повара, готов ли обед… Душенька, пошли человека узнать, запрягли ли лошадей…». Ведь в ту пору благородные дворяне сами не могли позволить себе обслужить себя («Взяться за какое-нибудь дело она считала ниже своего дворянского достоинства. – Тетушка, который час? – спрашивали мы. – Я, ма шер, слава Богу, этому еще не научилась. На то есть горничные, – был ее неизменный ответ. И хотя часы стояли рядом, она звала свою горничную и просила ее сказать, который час» (23; 31). И так целый день. В не лишенной преувеличений, но навеянной детскими воспоминаниями «Пошехонской старине» М. Е. Салтыков-Щедрин пишет: «Что касается дворни, то существование ее в нашем доме представлялось более чем незавидным. Я не боюсь ошибиться, сказав, что это в значительной мере зависело от взгляда, установившегося вообще между помещиками на труд дворовых людей. Труд этот, состоявший преимущественно из мелких домашних послуг, не требовавших ни умственной, ни даже мускульной силы («Палашка! сбегай на погреб за квасом!», «Палашка! подай платок!» и т. д.), считался не только легким, но даже как бы отрицанием действительного труда. Казалось, что люди не работают, а суетятся, «мечутся как угорелые». Отсюда – эпитеты, которыми так охотно награждали дворовых: лежебоки, дармоеды, хлебогады. Сгинет один лежебок – его без труда можно заменить другим, другого – третьим и т. д. Во всякой помещичьей усадьбе этого добра было без счету. Исключение составляли мастера и мастерицы. Ими, конечно, дорожили больше («дай ему плюху, а он тебе целую штуку материи испортит!»), но скорее на словах, чем на деле, так как основные порядки (пища, помещение и проч.) были установлены одни на всех, а следовательно, и они участвовали в общей невзгоде наряду с прочими «дармоедами» (117; 243). И слуги, видя бесполезность всей этой суеты и учитывая свою многочисленность, норовят забраться куда-нибудь в уголок, сделать вид, что чем-то заняты, избежать этой беготни и окриков, надеясь друг на друга, а в итоге никого не дозовешься, барин топает ногами, барыня срывается на визг, и начинается кулачная расправа. Именно дармоеды.

Но… Бывший крепостной дворовый Бобков накануне отмены крепостного права «в «Отечественных записках» прочитал статью гр. Толстого. Он пишет: «Лакейство и все дворовые начали огрызаться. Это уже становится невыносимым. Хотя бы поскорее освободили нас от этих тунеядцев». Меня эта статья очень оскорбила, и я хотел было написать ответ. У меня роились мысли и возникали вопросы. Кто же другой, как не сами помещики, создали этот класс людей и приучили их к тунеядству. Кто заставлял их дармоедничать, ничего не делать и спать в широких передних господских хором. Разве кто-либо из дворовых мог жить так, как хотел. Живут так, как велят. Отрывают внезапно от земли и делают дворовым, обучая столярному, башмачному или музыкальному искусству, не спрашивая, чему он желает обучаться. Из повара делают кучера, из лакея – писаря или пастуха. Каждый, не любя свои занятия, жил изо дня в день, не заботясь о будущем. Да и думать о будущем нельзя, потому что во всякую минуту можно попасть в солдаты или быть сосланным в Сибирь… Теперь каждое повышение тона барыни и ее сына меня вгоняет в краску. Мне кажется, что и на меня смотрят как на тунеядца и на дармоеда» (10; 618). Сам Бобков, крестьянский сын, был оторван от семьи и привезен к господам в Москву: «Меня назначили прислуживать за столом. Главная же моя обязанность была неотлучно находиться при барине (разбитом параличом. – Л. Б. ) и поправлять не слушавшиеся ему руки и ноги и вытирать нос» (10; 593).