Виталий Шенталинский - Марина, Ариадна, Сергей

А в Болшеве, пока Цветаева ждет ответа на письмо, события идут своим ходом. В красный праздник Октября черная машина опять останавливается у калитки снова топот ног, стук в дверь, обыск, на этот раз увозят Николая Андреевича Клепинина. В тот же день была арестована в Москве его жена Антонина Николаевна.

И Марина не выдерживает: спешно собравшись и захватив лишь то, что

можно унести с собой, бежит вместе с сыном в Москву, скитаться по людям. Вон из этого проклятого места!

Станци Болшево, поселок Новый Быт… Даже название звучало издевательски для ее слуха! Слово «быт» было ненавистным, а Болшево аукалось с большевиками, которых она называла врагами русского языка. Жизнь поэта сплошная метафора. Весной Цветаева заедет сюда за вещами и увидит: дом захвачен какими–то незаконными жильцами, вещи разворованы и гроб стоит: повесился в ее комнате! начальник местной милиции… И снова кинется прочь!

А багаж из Парижа Цветаева получит, но только летом следующего года.

Аля могла рассказать Павлу Толстому о своей последней встрече с «известным белогвардейским писателем Иваном Буниным» встрече, которая поразила, запала в душу.

Ну куда ты, дура, едешь? Ну зачем? Ах, Россия… Куда тебя несет?.. Тебя посадят…

Меня? За что?

А вот увидишь. Найдут за что. Косу остригут. Будешь ходить босиком и набьешь верблюжьи пятки!..

Я?! Верблюжьи?!

А на прощанье:

Христос с тобой, и перекрестил. Если бы мне столько лет, сколько тебе, пешком бы пошел в Россию, не то что поехал бы, и пропади оно все пропадом!..

Как это все было странно слышать там, в нестерпимо жаркий июльский день, на Cфte d'Azur. Арест? Стриженая голова? Верблюжьи пятки? Она смеялась над чудачеством старика. Теперь сбывалось…

В следствии Ариадны установилась своеобразная рутина. Два месяца одно и то же: весь октябрь и ноябрь младший лейтенант Иванов теперь она отдана в его руки вызывает ее и засаживает писать собственноручные показания: об эмигрантских организациях в Париже, о всех знакомых в Москве. Потом, на этой основе, «творит» протоколы допросов и снова вызывает подписывать. Ариадна пытается снять свои показания на отца, просит встречи с прокурором все напрасно, от нее просто отмахиваются.

Из лубянских записей Ариадны встает в подробностях жизнь ее семьи на болшевской даче, жизнь странная, призрачная, больше похожая на домашний арест.

В самом деле, вроде бы и свои, наконец вернулись на родину и засекречены, их как бы и нет, даже сменили фамилии: отец живет под придуманной чекистами кличкой Андреев, Клепинины Львовы. Разрешено встречаться только с родными, но и с ними о многом, например о причине приезда отца со товарищи, говорить запрещено. Но, с другой стороны, обо всем и обо всех надо докладывать специально приставленным для контроля энкавэдэшникам. Замкнутая скорлупа с единственным открытым выходом на Лубянку.

Чудовищные слухи о все новых арестах, страхи и подозрения, оглядка и слежка совершенно уродливая жизнь, в которой и люди становятся ненормальными. Дезориентированные и запуганные НКВД, они не знали, как себя вести, играя порой двойную и тройную роль. В таких условиях проявляется все худшее в человеке на это и расчет.

Ариадна, ослепленная верой в коммунистические идеалы и в справедли вость советской власти, верой, замешанной на страхе за себя, за отца, мать, брата, полная уважения к органам безопасности ведь и ее отец,

высший авторитет, был чекистом! честно сообщала приставленной к ней Зинаиде Степановой о всех фактах расконспирирования или других подозрительных случаях, убежденная, что беды от этого не будет, а вот если не сказать, тогда, конечно, беда. А случаи такие возникали буквально на каждом шагу. От неумения освоиться в этой двусмысленной обстановке, от боязни проштрафиться, а иногда и от чрезмерного усерди люди совершали неловкие поступки и только вредили друг другу.

Ариадна рассказывает о случае, происшедшем, когда Эфрон бежал из Парижа и внезапно оказалс в Москве. «Решив успокоить маму насчет благополучного приезда отца, написала ей по почте письмо, составленное, как мне казалось, настолько в законспирированной форме, что могла понять только мать. Однако мать, получив это письмо, пожаловалась начальству отца в Париже на мою неосторожность, и я получила за это в Москве выговор от Степановой Зинаиды Семеновны, сотрудницы НКВД, с которой мы были все время связаны. Всем лицам, приехавшим из Парижа в это время, было предложено через Степанову пользоваться для переписки с оставшимися во Франции родными дипломатической почтой, а также было запрещено переписываться обычным путем…»