Макс Бранд: Бандит с Черных гор

- Джон Морроу, - торжественно произнес он, - что бы там про вас ни говорили сегодня люди, в глазах закона вы пока чистый человек, с незапятнанной репутацией. Поэтому я рад в момент вашего возвращения приветствовать вас в нашем городе и выразить по этому поводу самую искреннюю уверенность в том, что ваше поведение будет исключительно спокойным.

Рука его, на которую Дюк не обратил ни малейшего внимания, упала вдоль тела. Дюк смотрел ему прямо в глаза, с тем странным, оскорбительным презрением а спокойным упрямством, благодаря которому он получил свое нынешнее имя. Шериф отступил назад, мучительно наморщив лоб:

- Похоже, я ошибся в предварительной оценке ваших намерений, Морроу?

Дюк улыбнулся ему в ответ, продемонстрировав два ряда ослепительно белых, сверкающих зубов, о которых он заботился не меньше, чем о кончиках пальцев, с помощью которых, сдавая карты, обеспечивал себе средства к существованию.

- Вы просто не в состоянии ошибаться, шериф, - произнес Дюк. - Я вовсе не собираюсь устраивать здесь массовые беспорядки. Я несу вам мир, люди!

Шериф зафиксировал на неопределенно долгий срок торжественное выражение лица и с достоинством кивнул головой.

- Однако вопреки моим благим намерениям, - продолжил Дюк, - кое-кто в городе хочет лишить меня возможности спокойно и честно отдыхать ночью после упорных дневных трудов, причем лишить не только меня, но и ряд других жителей города. Не так ли, шериф?

Шериф уклонился от ответа, принявшись скручивать сигарету.

- Присаживайтесь, - сказал он после того, как Дюк отказался от предложенного табачка.

Дюк вежливо взял стул за спинку и устроился на нем чуть подальше, в самом уголочке. По крайней мере тут никто не смог бы обойти его со спины или проследить за его движениями сквозь оконное стекло. Шериф с большим вниманием наблюдал за его хитроумным маневром. И вдруг неожиданно, усевшись напротив Дюка, произнес:

- Морроу, сколько вам лет?

- Сэр, меня нисколько не злит, когда люди называют меня просто Дюк, небрежно вымолвил он. - Не надо мучиться и выговаривать это ужасное имя Морроу. Значит, сколько мне лет? Достаточно, чтобы участвовать в выборах президента.

- Да, я полагаю, столько годочков вам уже исполнилось. - Шериф улыбнулся, впав после этого действия в некоторое раздумье. - Боже, так ведь оно и есть! Вы совершенно правы!

- В ваших устах признание моего возраста звучит как присяга средней степени важности, сэр, - сказал Дюк.

- Совершенно верно, - не замедлил с ответом шериф. - Однако, Дюк, сколько человеческих жизней на вашем счету за последние семь лет?

- Вы хотели сказать - за четыре года? - поправил его Дюк. - Последние три года я, вообще-то, не жил.

И тут он так улыбнулся шерифу, что тот нервно затянулся и выбросил перед своим лицом густую дымовую завесу. Он чувствовал себя несколько спокойнее в этом призрачном сизом укрытии.

- Неужели там было настолько плохо? - спросил шериф. - А я всегда полагал, что там с вами обращаются, в общем, пристойно. Разве вам не сократили срок на целый год?

- Совершенно верно. Начальник тюрьмы простил мне год, - ответил Дюк. Но разве в принципе возможно хорошее отношение к заключенному? Четыре стены, окружающие тебя, знаете ли, не очень-то могут развеселить человека.

Шериф пожал плечами и поерзал на стуле.

- Я думаю, вы правы, - произнес он. - Особенно трудно там было именно вам, человеку, который наслаждался свободой так, как никакой другой средний гражданин этой страны; естественно, вам было там исключительно тяжело.

- Эти три года показались мне тридцатью годами воздержания, - спокойно проговорил Дюк. - Вот и все мои тамошние ощущения.

Он наклонился вперед и снял шляпу:

- Посмотрите! - И голова его оказалась в круге света, источаемого керосиновой лампой.

Шериф глянул и пришел в ужас. Черные волосы Дюка были густо посыпаны солью ранних седин. И сейчас, когда Дюк поднял лицо почти к самой лампе, шериф заметил, что годы оставили свой след не только в морщинках, но и в самом выражении лица. Этого ему хватило; он откинулся на спинку стула, глубоко вздохнул и откашлялся. Беседа начинала действовать ему на нервы. Что нужно от него Дюку? К чему это деланное смирение? Куда подевался его взгляд, полный огня, его оскорбительный смех, его слова, бичующие собеседника? Только улыбка осталась прежней - печальной, суровой, непроницаемой, холодной.

- Я хотел бы, - сказал Дюк, - чтобы все поняли меня, чтобы смогли во всем разобраться.