Галина Войнич: Гарсон

Итак, я отказал бухгалтеру в психоанализе, решив про себя еще раз поговорить с экономкой. Должно же, наконец, возникнуть в ней чувство благодарности за то, что я доверяю ей все свое содержимое - все, чем я владею (или то, что владеет мной).

Я предложил Гарсону со своей стороны повлиять на экономку, на что тот по своему обыкновению двусмысленно ухмыльнулся. Я не знаю, что стоит за двузначностью его ухмылок, я не знаю, чем он тешит себя в долгие зимние вечера, когда ничто не отвлекает нас от взаимного наблюдения. Когда-то я пробовал проникнуть в его мысли и если не понять, то хотя бы ознакомиться (скучающий экскурсант, удовлетворяя свое любопытство, бегло знакомится с экспонатами крае- ведческого музея), но вместо великодушно выставленных предо мной витрин я обнаружил абсолютно гладкую, почти зеркальную поверхность, в которой, как и следовало ожидать, я увидел себя. Мой Гарсон отразил мое внимание, перекинув его на меня. Мне не нужно объяснять, что так он защитил себя от нежелательного для него постороннего вторжения, я только подивился тому, как умело он это проделал.

Гарсон, наверное, красив. Хроническая брезгливость, непременно испортившая бы любые, даже самые правильные черты, ему придает лишь некоторое своеобразие. Самое замечательное у Гарсона - кадык, костистый и подвижный. Мне всегда трудно уловить скользящее его движение, когда Гарсон завязывает мне будничный галстук или субботнюю бабочку. При этом в голову мне почему-то лезут скользкие мысли о том, что во время бритья Гарсону приходится быть очень осторожным: уж очень податлив его кадык на прикосновение острой бритвы. Впрочем, это пустое, пустое: Гарсон бреется каждый день и кадык его всегда выглядит гладким и нежным. Иногда я не выдерживаю и слегка прикасаюсь к кадыку пальцами, чтобы убедиться в верности зрительной информации.

Гарсоновский кадык при этом испуганно кидается прочь, но тут же, опомнившись, виновато возвращается на место, а сам Гарсон невозмутимо смотрит мне прямо в глаза.

Гарсон - лицедей. Он придумывает роли и предлагает их мне для разыгрывания. Я не могу угнаться за его фантазией. Я не умею так же быстро, как он, перевоплощаться из Гамлета в Фауста (амплитуда его перевоплощений значительно, значительно шире; я беру лишь наугад, лишь наспех пришедшие на ум роли). Он даже создал теорию о необходимости присутствия гостя, в которой доказывает, что человек никогда, ни в одну минуту своей жизни не бывает одинок: всегда рядом с ним присутствует им же вымышленный наблюдающий некто. Гарсон убежден, что этот некто, исполняя обязанности созерцателя, способствует тем самым навыкам самоконтроля - невольно приходится следить за своими словами и поступками, если находишься под постоянным наблюдением. Кроме того, доказывая полезность присутствия "гостя", Гарсон упоминает еще о возможности общения с ним всегда есть с кем поспорить, похвастать успехами или посетовать на неудачу. Я не оспариваю эту теорию. Возможно, она имеет под собой почву, но я предпочитаю, чтобы гость, если уж приходится мириться с его присутствием, вел себя сообразно положению гостя, не навязывая мне себя.

Но Бог с ним, с Гарсоном, в конце концов, он - лишь малая толика того сокровища, каким я вижу себя. Конечно, я мог бы примкнуть к сторонникам учения взаимозаменяемости индивидуумов, сводящим на нет личную бесценность. Многие, слишком многие, обладающие несравненно более ценным, нежели я, внутренним содержанием, пали жертвами этого учения. То, что доступно одному, утверждают они, может быть доступно всем вместе и каждому в отдельности, словно речь идет о штанах и платьях, которые можно надевать по очереди.

Оказывается, единоличное пользование личным сокровищем не только аморально, но и подсудно, так как вызывает к жизни такие негативные качества, как жадность, зависть и, как следствие, страх потерять или не успеть приобрести. Все эти отвратительные качества будто бы ослабляют общество, делают его бесконтрольным и неуправляемым и отвлекают его от общезначимых задач.

Коллективной психике ненавистно всякое индивидуальное развитие, если только оно не служит целям коллектива. В идеале общество оказалось представленным в виде союза равнозначных индивидуумов, единым строем идущих к намеченной этим же обществом цели.

Неординарные, нестандартные, обладающие и обладанием этим уязвимые, не укладывающиеся в рамки строя, строем построились, и находились даже ликующие, искренне гордые принадлежностью к общему, а кому-кому, как не им, было знать, до чего же тяжело нести по жизни нестандартность, сколь неудобно и угловато сокровище, от которого они, несущие, может быть, и сами с радостью отреклись бы, если бы знали, как это сделать: