Сергей Волконский - О декабристах

В очках, в изодранном кафтане,

С чулком в руке седой калмык.

О делах управления своего в этих семейных письмах Григорий Семенович мало говорит, но проходят в беглых набросках картины жизни того, {22} края: бунты непокорных казаков, сношения с ханами, научные экспедиции в поисках руды. Все это бегло, но широко и в постоянном общении с природой:

"Караваны у меня выходят богатые, торговля начинается, погода обещает плодородие". Прямо поэтическим дуновением оживлены картины Урала, который он называет старым именем "Рифейские горы":

"Судя по описаниям об Альпийских горах, нельзя подумать, чтобы здешние горы с прекрасными долинами, покрытыми многочисленными стадами, не могли сравняться с оными: и здесь есть седые Альпы, покрытые вечным снегом, и здесь бьют каскады, и здесь есть утесы, устрашающие путешественников, но не страшные от того, что уже нисколько веков грозят разрушиться над головами беспрерывных вояжеров и никогда еще не упадали".

В одном только случае изменяется общий тон благодушия, которым дышат письма Григория Семеновича, - когда он учует, что где-нибудь запахло взяткой: "Ежели откроется корыстность, превращу в ничтожество интересанта".

"Азиатское одиночество" Григория Семеновича не раз было услаждаемо посещениями членов его семьи. Сергей Григорьевич со старшим братом Николаем навестил отца в 1808 году, Софья Григорьевна приезжала в 1807 г. и второй раз с братом Николаем в 1816 г. Дважды посетила мужа княгиня Александра Николаевна - в 1805 и в 1816 гг. Приезды супруги обставлялись пышно; Григорий Семенович выезжал к ней навстречу, лишь только приходила весть, что княгиня приближается "к пределам азиатским". Пределы эти, однако, понемногу начинают ему докучать, и есть указание, что заветной его мечтой было получить пост посла в Константинополь.

{24} Таков был Григорий Семенович, таков он выступает из своих писем, столь же привлекательных по настроению, сколько страшных по почерку своему: нельзя себе представить ничего более трудного, и к трудности письма прибавляется еще трудность своеобразной орфографии.

За разборку этих писем особенно признателен Б.Л. Модза-левскому; если бы они не были в свое время разобраны им, если бы не были напечатаны в первом - и единственном томе "Архива Декабриста", я бы не мог дать характеристики моего прадеда. Характеристика, конечно, неполная, хотя бы потому уже, что 1-й том останавливается на 1816 г.. а Григорий Семенович умер в 1824 г. Но и сказанного, думаю, довольно, чтобы образ его вырисовался. Все заставляет думать, что настоящим главой семейства была "ваша добродетельная мать, моя дражайшая супруга, княгиня Александра Николаевна".

Дочь фельдмаршала князя Николая Васильевича Репнина, статс-дама, обер-гофмейстерина трех императриц, кавалерственная дама ордена Св. Екатерины первой степени, княгиня Александра Николаевна была характера сухого; для нее формы жизни играли существенную роль. Придворная до мозга костей, она заменила чувства и побуждения соображениями долга и дисциплины. Пока шел допрос декабристов, и сын ее сидел в Петропавловской крепости, она уже была в Москве, где шли приготовления к коронации. Императрица, снисходя к ее горю, предоставила ей оставаться в своих комнатах, но, пишет ее внучка Алина своей матери Софье Григорьевне, бабушка ради этикета все-таки присутствовала на представлении дам. Этикет и дисциплина, вот внутренние, а, может-быть, правильнее сказать - внешние двигатели ее поступков; все {24} ее действия исходили из этих соображений, все чувства выражались по этому руслу. И надо сказать, что событие 14-го декабря поставило ее в трудное положение: первая дама в империи, и сын каторжник...

В 1824 г. (17 июля в 11 час. утра) скончался в Петербурге старый князь Григорий Семенович, после восьмидесятидвухлетней жизни и сорока четырех лет супружества, вкусив от земного своего существования все, что могут дать знатность, довольство, многочисленное потомство и незлобивый, добродушный характер. Княгиня схоронила его в Александро-Невской лавре, приготовив себе место, на котором легла сама десять лет спустя. Она переехала на житье в Зимний дворец, предоставив свой дом на Мойке у Певческого моста - тот самый дом, где впоследствии жил и умер Пушкин, - детям. Пока дети воевали, или путешествовали, или пребывали на местах своего служения, княгиня проводила часы, свободные от обязательств придворного этикета и светского представительства, в обществе преданной своей компаньонки, француженки Жозефины. Эта Жозефина на страницах, нашего архива занимает довольно видное место. Она была, как бы сказать, вторым центром семьи; в своих письмах она излучается ко всем ее членам, рассыпанным по лицу Европы; через нее они узнавали друг про друга, и к ней же стекались издалека семейные недоумения, домашние поручения. В жизни наших сибирских изгнанников почти целых пять лет, от 1831 до 1835 г., можно оказать, услаждены тем, что приносил им в мрачное заточение ясный, бисерный почерк Жозефины. Это была непрерывная связь с течением семейной жизни, со всем тем беззаботным, счастливым, что осталось позади. Каждую пятницу шло письмо из Зимнего дворца в Сибирь и несло {25} известия о помолвках, свадьбах, беременностях, рождениях, крестинах, зубках, болезнях, лечениях и проч. Изгнанники наши ценили доверия заслуживающую точность и правдивость этих писем, а самую Жозефину Сергей Григорьевич, декабрист, называл не иначе, как ma soeur (сестра).