Себастьян Хаффнер - В тени истории

Всё было ещё сонным, никто не знал, что собственно произошло, однако каждый хотел это знать. Солдаты, которые между тем снесли баррикады вокруг пушек и хотели увезти орудия, неожиданно оказались зажатыми среди становящейся всё более плотной толпы людей. Настроение переменялось между братанием, недоверием и насмешками. «Куда же вы пойдёте с нашими пушками?» — кричали женщины. «На Берлин?»

Солдаты жадно глазели на свежие булки хлеба, которые женщины несли под рукой. «Что, вам вовсе не дали поесть, бедняги?» Приносили вино, и затем гражданские и солдаты дружно принимались за еду. Лишь теперь, слишком поздно и тщётно офицеры пытались призвать своих людей к порядку и рассеять толпу людей. Из боковых улиц маршевым шагом подтягивались целые батальоны Национальной Гвардии. Братание или борьба? Гражданские были полностью за братание; они провозглашали здравицы в честь армии, и уже многие солдаты повесили свои ружья дулом вниз.

Примерно в это время — между тем наступил световой день, минуло восемь часов — появился генерал Клод Лекомте, который командовал введенной на Монмартр бригадой. Он получил сообщение, что акция застопорилась. Лекомте скомандовал: «Тридцать шагов назад», и затем, через несколько секунд: «Пли!»

Некоторые солдаты прицелились, но затем опустили оружие. Лекомте повторил свой приказ, единожды, дважды, трижды, всё более резким, нарастающим голосом. Тщетно. В конце концов он вытащил свой револьвер и нацелился на ближайшего солдата: «Стреляй — или я буду стрелять!»

И тут это произошло. Несколько человек набросилось на генерала, скрутили и утащили его. Позже днём он был забран толпой из–под стражи, куда его сначала поместили, и вместе с другим особенно ненавидимым генералом — Клементом Тома — застрелен. Это были единственные убийства этого в остальном поразительно бескровного дня сражений.

С победой над Лекомте исход дела на Монмартре был решён. Офицеры, которые видели пленение своего генерала, сдались. А солдаты были заодно с народом. Единая объединенная масса людей, мужчин и женщин, гражданских и служивых, национальных гвардейцев и солдат армии, оттащила пушки обратно на свои позиции.

Не везде события прошли столь мирно. Но настоящая уличная битва была лишь в одном месте, на площади Пигаль, и там победа через полчаса осталась за Национальной Гвардией. К этому времени (девять утра) Национальная Гвардия во всех городских кварталах выступила против правительственных войск. Как по приказу, хотя не было никакого центрального руководства и Центральный Комитет собрался лишь около полудня.

В одном округе за другим звучали набатные колокола и гудели барабаны тревоги. Правительственные солдаты окружались волновавшимися толпами народа, что лишало их возможности двигаться. В одном месте, где солдаты действительно пригнали пару лошадей и хотели увезти пушки, толпа народа попросту перерезала упряжь. Повсюду толпы народа действовали в согласии с Национальной Гвардией, что напоминает о высказывании Мао о партизанах, которые плавают в гуще народа, как рыба в воде. Повсюду понимали друг друга с полуслова.

Поставленные перед выбором между предлагаемым братанием или безнадёжной борьбой, зажатые солдаты в основном предпочли братание. Порой также, по приказу ставших осторожными офицеров, отступление — при котором затем личный состав часто исчезал. Многие офицеры были разоружены своими собственными людьми, многие также офицерами Национальной Гвардии в настоящих парных схватках, которые войска наблюдали как боксёрские поединки.

К полудню нападение правительства потерпело крах. Северный и восточный Париж снова прочно были в руках Национальной Гвардии, пушки снова на своих местах, занятые здания отобраны назад, арестованные утром национальные гвардейцы освобождены, а многие армейские офицеры арестованы.

Бегство в Версаль

Правительство, которое ожидало исхода событий в Министерстве иностранных дел, вплоть до утра (и обманчиво ещё до полудня) получало победные реляции, затем всё более плохие сообщения, а с двух часов пополудни — более и вовсе никаких. Обедали в плохом настроении. После обеда старый Тьер объявил решение, которого никто не понял: со всем правительством, всей администрацией и остатками армии уйти из Парижа.

Некоторые министры, во главе с Жюлем Фавром, который в этот раз проливал слёзы гнева, страстно отговаривали от этого шага. Разве в действительности уже всё потеряно? Разве нет еще войск в резерве, и разве военная дисциплина в конце концов не побеждает всегда вооружённую толпу? Бежать, сдаться, оставить Париж сам по себе, признать поражение? Постыдно, невозможно! Однако Тьер оставался невозмутим и непоколебим. Когда терпят поражение — а больше не было ведь никаких сомнений, что так оно и есть — тогда лучше позаботиться о том, чтобы признать это сейчас, нежели продолжением борьбы ухудшить положение дел.