Генрик Сенкевич - Нет пророка в своем отечестве

«До сих пор не привезли ни одной польской книжки, – писал он. – Читают французские романы, в которых смысла ни на грош, детективные истории и всякую дребедень. От такого чтения один только вред. Как я был наивен, призывая их на помощь. Мои книги читаю только я да две-три чиновничьи дочки, которые за неимением лучшего влюблены в меня и потому зевают над моими книгами...»

Итак, забот у Вилька с каждым днем прибавлялось. В его суровую, трудовую жизнь радость вносили только уроки у Хлодно. Люци успевала просто на диво: она училась с таким рвением, что на лице у нее часто выступал лихорадочный румянец.

– Люци, Люци! – предостерегала мать. – Ты слишком горячо берешься за дело.

И в этих словах была глубокая правда.

Об истинных отношениях между молодыми людьми догадывался только один Владзь Гошинский. И для него тоже, как сознавался он впоследствии, дело было не только в Люци, но и в оскорбленном самолюбии. Также и он в памятной книге загибал для Вилька лист «жажды крови», по выражению поэта, а по-нашему, если и не крови, то по крайней мере должной сатисфакции. Он только считал, что позволить в отношении Вилька какие-либо недипломатические поступки было бы слишком опасно. Самое имя соперника вызывало в нем невыразимое отвращение. Не лишенный известных филологических наклонностей, Стрончек сказал ему однажды:

– А знаешь, Владзь, что означает имя Вильк Гарбовецкий?

– Что?

– Вильк – значит волк, а Гарбовецкий – это от слова «гарбовать» [53] Дубить шкуру (польск.). . Должно быть, предки его дубили шкуры.

– Ты все дурачишься, Стрончек! – ответил Владзь.

Понял ли он выражение «дубить шкуры» в каком-то другом смысле, а не так, как хотел Стрончек, сказать трудно.

От недипломатических шагов Гошинский тогда еще воздерживался, но дипломатические предпринимал. «Всякий человек должен быть дипломатом. А что до меня, то у меня это в крови», – говорил он.

И свои опасения он решил выложить господину Хлодно, а тот внес интерпелляцию своей супруге.

– Почему ты не велишь мадемуазель Жильбер присутствовать на этих уроках? – спросил он.

– Ах, как недальновидны эти мужчины... Мадемуазель Жильбер?.. Благодарю покорно... Чтобы в моем доме еще начались какие-нибудь романы! Ты, конечно, не понимаешь этого, потому что вообще мало что понимаешь.

– Ma chere, ты уже начинаешь...

– О, учительницы! Конечно, ты не понимаешь, как они романтичны... Роман под моим кровом... О нет, нет!

– А пусть бы они с Вильком и поженились?..

– Мне бы это ничуть не помешало, но люди этого круга считают своим долгом до женитьбы испытывать друг к другу любовь, – что за дурной пример для Люци... Она ведь еще так наивна!..

– Гошинский почему-то косо смотрит на эти уроки.

– Ну что ж, отлично! Добудешь денег, тогда поедем в Варшаву, и Люци там будет брать уроки у лучших учителей...

При упоминании о деньгах господин Хлодно стал продвигаться к дверям.

– Впрочем, – продолжала жена, – с Гошинским успеется всегда. Теперь у меня для Люци другие планы.

– Какие именно?

– Это будет видно. Только достань денег, чтобы можно было приодеть Люци.

Господин Хлодно уже взялся за дверную ручку.

– Посиди все-таки покамест сама на этих уроках, – сказал он.

– Да разве я не сижу? Но ведь не всегда мне это моя мигрень позволяет, иногда у меня нет на это сил, еле жива бываю... Только и умеешь, что советовать... а как дело доходит до денег...

Но господина Хлодно уже не было в комнате.

Как бы там ни было, госпожа Хлодно с того дня стала чаще бывать на уроках, что, очевидно, очень сердило Люци. При матери она держалась с Вильком чрезвычайно холодно и даже с некоторой надменностью. Материнское сердце радовалось достойному своему чаду, но Вильк терзался и с каждым уроком все больше мрачнел.

Заботы наседали на него со всех сторон. С читальней не клеилось. Ее мог бы содержать город; но и с городскими властями отношения были не из лучших. Вильк задел самолюбие и этих кругов. К счастью, его там стеснялись и немного побаивались, – но неприязнь росла.

Однажды, вернувшись от Хлодно, Вильк застал у себя Людвика.

– А, Людвик! – приветствовал он его. – Ну, что там слышно?

– Милостивый государь, я больше не в состоянии терпеть.

– Чего?

– Читальни. Как хотите, а я больше не могу вам помогать.

– Почему? Что это значит?

– А то, что мне проходу не дают.

– Кто?

– Обзывают книгочеем, ученым, – жалобно причитал Людвик.

– А ты бы высмеял их, Людвик.