Павел Загребельный - Я, Богдан (Исповедь во славе)

______________

* Одоакр (умер в 493 г.) - король герулов, вождь армии германцев, находившийся на службе в Западноримской империи. В 476 году лишил трона последнего римского императора Ромула Августа и провозгласил себя королем Италии. В 489 году побежден королем остготов Теодорихом, убит Теодорихом на пире в Равенне.

** Гарпократ - греческая транскрипция одного из эпитетов египетского бога солнца Гора. Он изображался с детской костью на голове и пальцем правой руки во рту - признаки детства. Греки не поняли этого условного знака и сделали из Гарпократа бога молчания.

*** Агис - сын спартанского царя (IV в. до н.э.).

Будучи в здравом уме, твердой памяти и добром рассудке, как это нашли свидетели по моим словам, жестам и поведению, и считая, что нет ничего более определенного, чем смерть, и более неопределенного, чем день и час ее прихода, и не желая покинуть сей мир, не сказав всего, что о нем думаю, я залег в гетманских покоях in extremis и веду сию исповедь своей жизни, ничего не утаивая, придерживаясь во всем истины. Если истину не всегда можно защитить, то всегда есть возможность за нее умереть. Часто я спасался в словах и в посланиях к владыкам этого мира, и в гетманских универсалах, и в речах, обращенных к людям. Не услышаны будете в многоглаголании. Как сказано когда-то: aliud in ore, aliud in corde - одно на словах, другое - в сердце. Теперь могу утешиться, потому что слово и сердце слились в моем умирании.

Завистники грызутся возле моего смертного ложа. Ходят по помосту, большие, возмутительно здоровые, равнодушные, стучат-гремят, как кобылья голова в сказке. Какая суета! Я умираю, а где-то в соседней светлице играют в подкидного. "Твой ход, Иван! Чем ты кроешь? Черви козырь! Не выставляй карт: у тебя ведь одни карасики! Не буду дивиться, нехай козырится!" Игра в подкидного дурачка. Всю жизнь - в подкидного. Накидывают, обкидывают, закидывают. Паскаль сказал: человек играет в карты, чтобы не оставаться наедине с самим собой. А они играют, чтобы показать мне, какие живые. Заглядывают в мой покой. Смотрят, как умираю, не умер ли еще. Всегда любили смотреть, как страдает плоть, потому что страдания души для них недоступны и неведомы. Только смерть знает все. Теперь я могу судить о своих преемниках, вижу их нагими перед судом вечности, жалкими и бездарными. Система, созданная таким трудом, будет управляться ничтожествами. Кому передать власть? И как ее передавать, когда сам получил из рук всего народа? Властелины смертны, но добро общества бессмертно, как молвил Тацит в "Анналах": "Principes mortales, rem publicam aeternam esse".

До чего доведут оказавшиеся моими преемниками великое дело, начатое мною? Только до упадка и полнейшего разорения. В моих словах много горечи, но нет несправедливости. Всех их я поднял из неизвестности, возвысил, а что получил взамен? Гордыню, несправедливость и месть даже после смерти. Мстить человеку - это еще может быть простительным, но мстить великому делу - это уже преступление и подлость перед людьми и богом.

Чем больше мне вечереет, тем больше просветляется.

"Еще огонь многокровной и многоплачевной войны моей, зажженный и через восемь лет сильно пылающий и Украину с короной польской в распре сушу зело снедающий, не погас. Еще трупы людские на ляшских и украинских полях, бранным оружием постланные, до конца не истлели, еще земля по многим горизонтам кровью людскою обагрена, дождевыми каплями не смыта, еще камыши, от трупов человеческих просмердевшие, не вернулись к первобытному чистому и невредительскому естеству своему, еще у матерей по сыновьям и у жен по мужьям и другим кровным своим, оружием военным умерщвленным, от слез не высохли зеницы, еще ни Украина от поляков, ни поляки от Украины не могли в домах своих собрать милую компанию с кровными своими, или же сладким сном уснуть, ни в вожделенном спокойствии уверенными быть: как вдруг тут, на этой стороне Днепра, от Переяслава и Полтавы, по причине двух мужей, нового тогда гетмана Выговского и Мартына Пушкаря, полковника полтавского, новый внутренней междоусобицы и кровопролития великого огонь, добро людское сжигающий и дотла истребляющий, воспламеняется и свою на разорение людское приемлет силу".

Выговский начал топтать великий Переяславский договор, Пушкарь воспротивился.

Потом топтался по моему сердцу Тетеря, за ним Брюховецкий, Дорошенко, Мазепа. Разве же не я внес в первый свой реестр сразу нескольких Мазеп: Черкасского полка сотни Лазаря Петровича Васько Мазепа, полка и сотни Белоцерковских Мирон Мазепа, Уманского полка сотни романовской Максим Мазепа, Кальницкого полка сотни оментовской просто Мазепа, Полтавских полка и сотни Василь Мазепа, Миргородского полка сотни краснопольской Мазепа без имени.