Павел Загребельный - Я, Богдан (Исповедь во славе)

Обо мне написано столько книг, что невозможно не только прочесть, но даже сосчитать. Единственный, кто мог объять все написанное, - я сам. Я мог бы сказать этим людям все, что думаю об их нечистых намерениях, нечестных приемах, фальшивом пафосе, безрассудном гневе, безграничной хвале и еще большей хуле.

Но я буду молчать. Скажу лишь, что на самом деле я никогда не был таким бравым и молодцеватым, каким меня кое-кто рисовал. Я шел тяжко, не облекал себя в шелка и оксамиты, булава лежала на плече камнем, был я стар, изнурен, измучен горем. И бессилен. А гетманское бессилие страшно своими размерами. Оно превосходит все известное на земле и на небе.

Утешить меня никто не может. Даже сам господь бог. Да он и не утешает никого. В моем сердце вместилась вся Украина. И оно не выдержало. Потому как человеческое. А божье? У бога нет сердца. И мысли нет. Только власть необъятная. Да что власть, если перед тобой - земля великая и народ на ней?

Шкода* говорить!

______________

* Шкода - здесь и дальше - жаль, зря, напрасно, стоит ли.

По ночам приходят ко мне убитые товарищи и мы ведем беседы до самого рассвета, пока ночь не становится безжизненной и бледной, как труп. Мертвые все равны, свободны от всего. Но и они просят меня: "Батьку, обними за нас утреннюю зарю! Обними, батьку!"

А мне хотелось, чтобы утренняя заря обнимала меня. Мне же нужно было не только дышать и жить, но и знать. Я перестану дышать и жить, но знания останутся навеки.

Гей, братья-молодцы!

Для меня уже не существует "теперь", не существует "когда-то", я живу вне времени, форма и сущность моего существования - память, собственно, я и есть память, и потому я вечен. Вот уже свыше трехсот лет беру я приступом вражеские крепости, слышу хрип умирающих, мольбу предателей, приговоренных к казни, дикое татарское вытье, конский топот, прорастающий сквозь меня, как степные травы.

Кто сказал, будто Вавилонская башня рухнула? Люди продолжают строить ее, не останавливаясь, только называется она памятью. Строят миллионы безымянных, чтобы единицы стали памятью. Какая несправедливость!

А может, это и есть высшая справедливость и целесообразность жизни?

Гей, милое моему сердцу товарищество!

Не я происхожу от гетманов - гетманы происходят от меня. Не ищите своей родословной где-то на стороне, ищите ее во мне. А я не буду искать только родных своих детей, потому что все - мои дети. Искать буду разве что свое одеяние, свою саблю и кобзу, своего коня и свою трубку. Жаль усилий.

Со мной всегда будет мое знание, а это выше всех клейнодов мира. Составлю из этого знания пятикнижье своей жизни, как Моисей (ведь называли же меня при жизни Моисеем, спасшим свой народ от неволи), ибо эта жизнь никогда не кончается, потому что я - Богдан.

И знал я победы (Чигирин), любовь (Стамбул), поражения (Берестечко), торжество духа (Киев) и вечность (Переяслав).

Я лежу in extremis*, в гетманских покоях в своей столице Чигирине, не сплю уже три месяца и двенадцать дней, и никто меня не убаюкает, даже родная мать, если бы она воскресла и спела над моей головой: "Ой спи, дитя, без сповиття"...

______________

* При смерти (лат.)

Я умираю в Чигирине, но не умру никогда. Да помилует бог мою бедную душу и душу народа моего.

Гей, товарищество!

1

Вот мне уже сто, а то и больше лет, и лечу я над землей родной, как дух неутолимый, дальше и дальше, и пред глазами моими предстают многочисленные безлюдные города и замки, пустые валы, некогда возведенные трудом людским, как горы и холмы. Все они служат теперь пристанищем и поселением не людей, а только диких зверей. Я увидел, что бывшие неприступные твердыни - одни стоят малолюдные, другие вовсе опустошенные - разрушенные, засыпанные землей, покрытые плесенью, заросшие бурьянами, в которых кишат черви, змеи и всякие угнездившиеся там гады. Осмотревшись, по другую сторону увидел я покрытые мохом, камышом и быльем просторные украинские поля и широкие долины, леса и большие сады, красные дубравы и речки, пруды и заброшенные озера. И это был тот край, который справедливо некогда, уже сожалея об утрате его, называли и провозглашали паны раем на земле, был он когда-то для них словно бы вторая земля обетованная, истекающая молоком и медом (а мед ведь, известно, не получишь, пока не передавишь пчел!). Видел я, кроме того, в разных местах много человеческих костей, сухих и голых, покрытых одним лишь небом. Я спрашивал тогда себя: "Кто это? И почему это так?" И никто не мог мне ответить, потому что знал я все лишь сам - один.