Павел Загребельный - Я, Богдан (Исповедь во славе)

В это время открылась мне сила разума. Пока был молод, махал саблей, скрипел пером, теперь должен был послужить товариществу опытом, советом, мудростью, которая для умов простых граничила чуть ли не с колдовством. Оккам, что защищал Филиппа Прекрасного и Людовика Баварского от римских пап, мог сказать, обращаясь к императору: "Оберегай меня мечом, я сберегу тебя разумом". Как сказано: даже тончайшую паутину, сотканную человеческим разумом, сам же разум может распустить и разрушить. Обо мне уже известно было, как, составляя под лихим оком Потоцкого позорную субмиссию боровицкую, все же сумел ввернуть туда слова о кривдах наших и страданиях. А ведомо ли, как помогал Дмитру Томашевичу Гуне укрепить лагерь на Старце? Если бы не голод и не поражение полковника Филоненко, который должен был привезти с того берега Днепра запасы, то лагерь этот не смогло бы взять никакое войско. Не только Потоцкий и его шляхта, но и чужеземные инженеры, которые были у них, не смогли опомниться, видя сделанное простым казаком: "Не один инженер удивлялся труду и инвенции грубого хлопа, глядя на расположение валов, шанцев, батарей, преград; если бы коронное войско прошло их ямы, перекопы и дыры, сломило грудью дубовые колы и частоколы, прошло привалки и валы, то еще большей отваги нужно было бы на то, чтобы одолеть их внутри".

Самое страшное, когда разум отступает перед силой. Мы выбрали место, и хорошо выбрали, мы соорудили лагерь, которого не видел мир, но отрезали себя от мира, потому-то и вынуждены были просить о мире, а Потоцкий, за которым была сила, ответил: "Victor dat leges" - победитель диктует волю.

А кто мог бы диктовать волю ветру и облакам небесным? Когда я, рассорившись со старым Конецпольским, ударился на море, был ли я там или не был, возвращался в Субботов и снова исчезал, а если и сидел на своей пасеке, то дух мой, разум мой был далеко и совершал дела дерзкие и незаурядные.

Не трогали меня до поры до времени в надежде укротить. Ведь разве только земля наша медоносная и все богатства были милы сердцу панскому? Они стремились иметь в своей воле и власти и силу всю нашу и дух наш. Разве не проливал слез Адам Кисель, глядя, как смело и сердито шли на шляхетские хоругви павлюковцы под Кумейками: "Хороши эти люда, и дух у них сильный, вот если бы так против врага Креста Святого, а не против короля Речи Посполитой и отчизны своей, - было бы за что похвалить, а так - только осудить".

Если бы знали, что прорастет из моего разума, то не только осудили и опозорили бы меня, разжаловав с войскового писаря в простого сотника чигиринского, а разодрали бы мое тело медвежьими лапами!

Пугались прежде всего не тонкого разума, а грубой силы и радовались, одолев ее и разгромив. Еще и находили, как Окольский, изысканные слова для этого: "Какая-то ласковая парка бриллиантовым ножом, на лучах солнечных заостренном, перерезала эту толстую веревку, приготовленную для обуздания отчизны".

Меня в то время не трогали. Сам старый Конецпольский не вспоминал о кодацкой истории, после моего тогдашнего исчезновения не стал мстить моим домашним, хотя перед этим приказывал старостам и урядникам, если не могут прибрать к рукам казаков, то должны наказывать их жен и детей и дома их разрушались, ибо, мол, лучше пусть на том месте крапива растет, чем множились бы предатели.

Может, и от мстительного старого гетмана коронного заслонился тогда своим разумом и добрым сердцем, благодаря тому что взял к себе в Субботов на прожитие несчастную вдову шляхетскую с маленькой дочерью, - и так уже теперь получилось, что они как бы оберегали мой хутор. Это и началось от божьей матери-заступницы, ибо все на свете с чего-то начинается.

В тот момент, когда на реке Старец уже не было сил держаться и старшины запросили мира у Потоцкого, а Гуня и Филоненко ночью бежали из лагеря, послом к коронному гетману изъявил желание идти Роман Пешта, полковник реестрового войска, включенного Острянином в свои отряды. Теперь Пешта должен был искупить перед вельможными грех не только свой, но и других полковников-реестровиков: Левка Бубновского, Калинника Прокоповича, Михаила Мануйловича, Василия Сакуна, Ивана Боярина. Избран был Пешта потому, что считался самым хитрым и пронырливым, такой, словно и не казак, а ордынец поганый - узкоглазый, косноязычный, коварный и скользкий, как уж. Если пролез до полковничьего звания, так кто же такого остановит?

И как же поступил этот хитроглазый и хитроязычный? Входя в гетманский шатер, упал трупом, панство с трудом отлило его водой, потешаясь, какие же хлипкие казаки, лихо подкручивая шляхетский ус над этим никчемным своевольником. Когда же Пешта немного пришел в себя, начал ласковым языком просить милосердия у Потоцкого, забыв, что ему велено было не просить, а требовать, не слушать условия, а самому ставить их.