Борис Башилов - Масонство и русская интеллигенция

Герцену, как будто сама история предназначила выразить собою в самом ярком типе этот разрыв с народом огромного большинства образованного нашего сословия. В этом смысле это тип исторический. Отделяясь от народа они естественно потеряли и Бога. Беспокойные из них стали атеистами; вялые и спокойные — индифферентными. К русскому народу они питали лишь одно презрение, воображая и веруя в то же время, что любят и желают ему всего лучшего. Но они любили его отрицательно, воображая вместо него какой-то идеальный народ, каким бы должен быть, по их понятиям, русский народ.

Этот идеальный народ невольно воплощался тогда у иных передовых представителей большинства в парижскую чернь девяносто третьего года.

(Год начала Французской революции. — Б. Б.). Тогда это был самый пленительный идеал народа. Разумеется, Герцен должен был стать социалистом и именно как русский барин, то есть безо всякой нужды и цели, а из одного только «логического течения идей» и от сердечной пустоты на родине. Он отрекся от основ прежнего общества;. отрицал семейство и был, кажется, хорошим отцом и мужем. Отрицал собственность, а в ожидании успел устроить дела свои и с удовольствием ощущал за границей свою обеспеченность. Он заводил революции, и подстрекал к ним других, и в то же время любил комфорт и семейный покой. Это был художник, мыслитель, блестящий писатель, чрезвычайно начитанный человек, остроумец, удивительный собеседник (говорил он даже лучше, чем писал) и великий рефлектор. Рефлекция, способность сделать из самого глубокого своего чувства объект, поставить его перед собою, поклониться ему, и сейчас же, пожалуй, и надсмеяться над ним, была в нем развита в высшей степени. Без сомнения это был человек необыкновенный, но чем бы он ни был — писал ли свои записки, издавал ли журнал с Прудоном, выходил ли в Париже на баррикады (что так комически описал); страдал ли, радовался ли, сомневался ли, посылал ли в Россию, в шестьдесят третьем году, в угоду полякам свое воззвание к русским революционерам, в то же время не веря полякам и зная, что они его обманули, зная, что своим воззванием он губит сотни этих несчастных молодых людей; с наивностью ли неслыханною признавался в этом сам в одной из позднейших статей своих, даже и не подозревая, в каком свете сам себя выставляет таким признанием — всегда, везде и во всю свою жизнь, он, прежде всего был gentil homme Russe et Citoyen du Monde (русский барин и гражданин мира), был попросту продукт прежнего крепостничества, которое он ненавидел и из которого произошел, не по отцу только, а именно через разрыв с родной землей и с ее идеалами».

«Никакой трагедии в душе, — дополняет Достоевского В. Розанов, — …Утонули мать и сын. Можно было бы с ума сойти и забыть, где чернильница. Он только написал «трагическое письмо» к Прудону».

«Самодовольный Герцен мне в той же мере противен, как полковник Скалозуб…» «Скалозуб нам неприятен не тем, что он был военный (им был Рылеев), а тем, что «счастлив в себе». «Герцен напустил целую реку фраз в Россию, воображая, что это «политика» и «история»… Именно, он есть основатель политического пустозвонства в России. Оно состоит из двух вещей: I) «я страдаю», и 2) когда это доказано — мели, какой угодно, вздор, это будет «политика».

В юношеский период, когда Герцен еще не отвернулся от христианства, в религиозные идеи его, как утверждает В. Зеньковский, уже «врезаются в чистую мелодию христианства двусмысленные тона оккультизма» (т. I, стр. 288). «Вслед за романтиками Франции и Германии Герцен прикасается не к одному чистому христианству, но и к мутным потокам оккультизма.

Существенно здесь именно то, что христианство, религиозный путь, открывается Герцену не в чистоте церковного учения, а в обрамлении мистических течений идущих от XVIII века» (т. I, стр. 289).

Оккультному «христианству» Герцена скоро приходит конец и он превращается в открытого атеиста. Философию Гегеля Герцен, по его признанию, любит за то, что она разрушает до конца христианское мировоззрение. «Философия Гегеля, — пишет он в «Былое и Думы», — алгебра революции, она необыкновенно освобождает человека и не оставляет камня на камне от мира христианского, от мира преданий, переживших себя».

Когда читаешь высказывания Герцена о христианстве и Православии, сразу вспоминаются высказывания о христианстве масонов.

В статье, помещенной в «Новом Русском Слове», Ю. Иваск, считающий себя интеллигентом, утверждает: «Белинский не только критик. Он еще интеллигент. Первый беспримесный тип этой «классовой прослойки» или этого ордена, как говорил Бунаков-Фондаминский… Можно даже сказать, что он отчасти создал интеллигенцию. Если Герцен был первым ее умом, то Белинский — ее сердце, ее душа и именно потому он так дорог каждому интеллигенту».