Владимир Чивилихин - Память

Любознательный Читатель. Это разношерстное полчище степных завоевателей не знало поражений. Что же его объединяло?

– Орды Чингиса и его потомков, состоявшие из разноязычных воинов, помнившие всяк свои предания и мифы, молившиеся очень разным идолам и богам, были сцементированы простой и жесткой воинской организацией, животным страхом перед своими десятниками, сотниками и тысячниками, железной дисциплиной, поддерживаемой беспощадными наказаниями. За одного воина собственными жизнями отвечал весь десяток, за десяток рассчитывалась сотня. Невыполнение приказа или трусость в бою были преступлениями неслыханными, практически невозможными, и рядовые воины не могли такого даже во сне увидеть, потому что высшую цену им приходилось платить за куда более мелкие проступки. Если ты, неся охрану, оставил пост, а в бою из-за нежелания рисковать, легкого ранения, по неопытности-нерасторопности или какой другой причине вдруг не захотел, не сумел либо не успел помочь соседу, то после сражения тебя поставят перед твоим десятком, и к тебе медленно приблизится тот, кто через минуту займет в нем освобождающееся место, а ты останешься лежать на этой чужой земле с вырванным сердцем, как остался тот юный тангут, онгут, меркит, уйгур, найман или кипчак, кого таким способом умертвил после одной из битв ты, заместив его до поры до времени в этом храбром десятке псов великого хана, «покорителя вселенной». Если два воина поссорились между собой, вспомнив старую родовую вражду или заспорив по пустякам, повздорили из-за добычи или любых иных причин, которые никто разбирать не будет, – оба предстанут перед своей сотней, им накинут на ноги волосяные арканы, захлестнут грудь и, неспешно подтягивая, сломают позвоночники. В организации войска не было предусмотрено только одного – снабжения, и каждый воин должен был сам заботиться о прокорме себя и своего коня. И у него в походе не оставалось иного выбора – либо погибай от голода вместе с конем, либо грабь.

Культ жестокости и страха царил в империи, созданной Чингисханом. Смертная казнь и в гражданской жизни была главным средством наказания. Ею каралось не только убийство, кража, скупка краденого, грабеж, сокрытие беглого раба, чародейство, превышение власти. Ломали спину или вырывали сердце у тех, кто подавится пищей, наступит на порог ханской юрты или помочится в его ставке, искупается или постирает одежду в реке, кто умертвит скотину не по «правилу», согласно которому надлежало в разверстую грудную клетку барана или жеребенка ввести руку, нащупать сердце и сдавливать его до тех пор, пока животное не умрет.

Смерть ждала даже того, кто допустит, как пишет Г. Е. Грумм-Гржимайло, «не вполне точное изложение мыслей Чингисхана в проекте письма»… Все это исходило, кстати, не из обычаев, правовых норм или морали народа, породившего Темучина, а из свода правил – ясы, авторство которой приписывается Чингисхану, хотя неизвестно, был ли этот свод законов зафиксирован на бумаге – сам-то Чингис ни читать, ни писать не умел.

Любознательный Читатель. И был тем не менее выдающимся полководцем средневековой Азии.

– Он был создателем империи насилия, циничнейшим политиканом, умеющим загребать жар чужими руками, и, как неизбежное следствие, – человеком без морали, вся жизнь которого была наполнена убийствами и предательствами, клятвопреступлениями и бесчисленными нарушениями своей собственной ясы. Эти качества выходили за рамки морали даже того жестокого века, если автор монгольского «Сокровенного сказания», написанного в 1240 году в сердце империи, на Керулене, счел нужным отметить его подлость, злобность, мстительность, трусость.

– Чингис был трусом?!

– Иногда храбрецом, иногда трусом. Отец тринадцатилетнего Темучина говорит будущему тестю: «Страсть боится собак мой малыш». Но вот он уже взрослый, женатый человек солидной комплекции. При набеге соседних кочевников он бросает на произвол судьбы не только единоплеменников, вступивших в сражение, но и молодую жену, ставшую добычей врагов, и скрывается в горнолесные дебри, где он сам говорит о себе так: «Я, в бегстве ища спасения своему грузному телу, верхом на неуклюжем коне… взобрался на гору Бурхан. Бурхан-халдуном изблевана жизнь моя, подобная жизни вши. Жалея одну лишь жизнь свою, на одном-единственном коне, бредя лосиными бродами, городя шалаши из ветвей, взобрался я на Халдун. Бурхан-халдуном защищена, как щитом, жизнь моя, подобная жизни ласточки. Великий ужас я испытал».