Максим Трудолюбов - Люди за забором. Частное пространство, власть и собственность в России

Но сделать подход к раздаче жилья полностью автоматическим, основанным только на потребности (то есть создать в СССР действующий коммунистический институт) государству не удалось. Историк Стивен Харрис в своем исследовании процесса распределения жилья в Советском Союзе на материале ленинградских архивов цитирует исполкомовского чиновника: «Не должно получиться так, что парикмахеры получат жилье первыми, а рабочие останутся в хвосте» [262]. Общая очередь, о которой так хорошо помнят все, кто жил в СССР, в реальной жизни, особенно в том, что касалось жилья, не была ни «общей», ни «очередью».

Государство не сумело сделать очередь единой, отобрав все полномочия по распределению жилых метров у предприятий. Заводы и организации всеми силами боролись за сохранение «своего» жилья, поскольку именно это было их главным козырем в привлечении лучших работников. Кроме того, при передаче списков очередников из ведения предприятий в ведение советов менялась логика очереди, снова встревали блат и коррупция, так что в сознании граждан завод мог оказаться «хорошим», а государство – «плохим». Переадресация вины за неполучение жилья была не менее важной процедурой, чем собственно выдача жилья.

Очередь в результате оказалась не коммунистическим институтом, а сложным социально-политическим феноменом. Место в ней нужно было выслужить, высидеть, вымолить, а в идеале необходимо было достигнуть таких высот, на которых квартиру дают вне очереди. Номенклатура возвышалась над общей очередью, хотя и там были свои очереди. На шансы всех остальных влияло положение в партийно-государственной системе, место профессии в социальной иерархии, личные заслуги, возраст, длительность проживания в городе (коренной ленинградец, москвич и т. д.), награды, судимости и проч.

Факт включения или невключения в состав очередников стал важнейшим способом установления связи между человеком и государством. Вспомним, что граждане СССР рассматривали жилье как право. Это право было ключевым новым основанием для осознания связи со страной. Надежда получить собственные, отдельные от других жилые метры и сделать свою жизнь частной, по сути, позволила в постсталинские годы обновить неписаный договор между государством и человеком [263].

Страх постепенно переставал быть раствором, скрепляющим общество. Но вместе с ним исчезал и прежний главный стимул к самоотверженной работе – мобилизация перед лицом смертельных угроз. Конечно, ритуальный идеологический фон холодной войны поддерживал тему внешней угрозы, но у нее уже не было прежней силы. Да и государство, благодаря Хрущеву, отказалось от террора как инструмента принуждения к труду. Необходим был позитивный стимул к работе – и обещание частной жизни в отдельной квартире стало таким стимулом. Нужно только помнить, что к частной жизни советское общество пришло через страх. Оно вышло из страха, было сформировано страхом и стремлением укрыться в собственной маленькой квартире.

Полностью уйти от расслоения, созданного номенклатурным распределением, тотальное советское государство не могло. Но частично деполитизировать распределение жилья, то есть начать раздавать его по потребности, а не по близости к власти, удалось. Да и сами масштабы распределения – выше мы говорили, что за годы правления Хрущева и Брежнева до 140 миллионов граждан переехали в новые квартиры, – сделали общество гораздо более инклюзивным.

Конечно, распределялась площадь не между всеми и не поровну. Конечно, «наделы» партийной элиты были значительно лучше средних. И все-таки в целом, учитывая сильно сглаженную по сравнению с рыночными странами разницу в доходах, в 1960–1980-х годах российское общество было гораздо более эгалитарным, чем сегодня. По подсчетам, основанным на советских и американских исследованиях 1991 года, коэффициент вариативности жилой площади на душу населения был в США в два раза выше, чем в СССР. Кстати, и основной показатель неравенства, коэфициент Джини, был в США в то время значительно выше (0,41), чем в Советском Союзе (0,29). Сегодня в этом смысле мы гораздо ближе друг к другу: у США – 0,45, у России – 0,42 [264].

Американская исследовательница Джейн Зависка отмечает, что участвовавшие в ее опросах в середине 2000-х годов россияне говорили о приобретении квартир в необычном для американца (но хорошо понятном нам) пассивном залоге: «Нам дали квартиру», «Квартиру нам выделили». Часто так говорили и молодые люди, задаваясь риторическим вопросом: «Кто теперь даст нам квартиру?» Несмотря на значительно выросшие показатели неравенства, россияне, пишет Зависка, в целом смотрят на владение жильем как на всеобщее право [265]. Отголоски послевоенного общественного договора, таким образом, живы до сих пор.