Леонид Жариков - Повесть о суровом друге

Любви беззаветной к народу,

Вы отдали все, что могли, за него,

За жизнь его, честь и свободу.

Вся степь оглашалась плачем детей, криками женщин. Одна из них ползала по земле, протягивая руки к гробам. Она уже не могла плакать и только хрипела. А сквозь этот стон сурово звучало пение:

Порой изнывали вы в тюрьмах сырых;

Свой суд беспощадный над вами

Враги-палачи изрекли, и на казнь

Пошли вы, гремя кандалами.

Жандармский ротмистр в белых перчатках, нахлестывая лошадь, заезжал вперед и кричал, поднимаясь в стременах на носки, точно петух на насесте:

- Пре-кра-тить пение! Прошу пре-кра-тить!

Рабочие не обращали внимания на жандарма, и дружное пение звучало все громче:

А деспот пирует в роскошном дворце,

Тревогу вином заливая,

Но грозные буквы давно на стене

Чертит уж рука роковая.

Протиснувшись сквозь толпу, я увидел в переднем ряду отца. Он нес гроб, подставив под угол плечо. По другую сторону медленно шагал шахтер-гармонист с Пастуховки.

"Не его ли приятель лежит в том гробу?" - подумал я.

Отец шел медленно и пел вместе со всеми:

Настанет пора - и проснется народ,

Великий, могучий, свободный.

Прощайте же, братья, вы честно прошли

Ваш доблестный путь, благородный.

На кладбище полиция никого не пустила, кроме тех, кто нес гробы. Но мы с Васькой пролезли сквозь шаткую ограду, хотя казак с лошади больно стеганул меня плеткой.

На степном кладбище ни кустика. Только полынь, лопухи да редкие кресты. Посреди кладбища была вырыта братская могила - длинная глубокая яма. Рабочие спускали туда гробы на веревках и устанавливали в ряд.

Чья-то девочка в длинном ситцевом платье хватала рабочих за руки и кричала до хрипоты:

- Куда вы дедушку опускаете, там лягушка!

На другом конце на коленях стояла шахтерская мать. Она обнимала деревянный ящик-гроб и причитала:

- И на кого же ты нас оставил, бедных сиротиночек? А как спросят у меня детки: где же наш папенька? А что скажу я им, что отвечу? В сырой земле закрыл свои очи орлиные!..

Около нее теснилась куча ребят мал мала меньше. Старший, лет тринадцати, хмурый мальчик одной рукой вытирал слезы, а другой поддерживал мать. Я вгляделся и узнал в нем вожака пастуховских ребят. Да, это был он, грозный и лохматый Пашка Огонь.

Священник отец Иоанн с добрым, христолюбивым лицом, в темно-малиновой, расшитой серебром ризе стоял над ямой и, плавно размахивая кадилом, из которого вился пахучий синий дымок, рокотал басом:

- Со святыми упо-о-кой, Христе, души рабов твоих-и-их, идеже несть ни болезнь, ни печаль, ни воздыха-а-ние, но жизнь бесконечная. Яко земля еси и в землю отъедеши, амо же вси человецы пойдем, надгробно рыдание творяще песнь. Аллилуйя.

Грустно звучало заупокойное пение, прерываемое рыданиями женщин. Видно, отцу Иоанну самому было жаль погибших шахтеров. Он провожал их в рай.

Механик Сиротка, в чистой рубашке с пустым рукавом, засунутым за пояс, стоял у могилы и, не вытирая молчаливых слез, слушал печальное бормотание священника.

В стороне от нас, в толпе разнаряженных барынь, стоял с набожным видом колбасник Цыбуля. Глядя издали на могилу, он крестился и что-то говорил соседу, трактирщику Титову. Я прислушался.

- Жизнь человека что свеча на ветру. Дунь - и погасла. Ничто не вечно.

- И царь и народ - все в землю пойдет... - отвечал ему трактирщик, закатывая глаза.

С глубоким вздохом Цыбуля вторил ему:

- Истину глаголете, Тит Власович. Все под богом ходим. Сегодня жив, а завтра жил... - И лавочник поспешил осенить себя крестным знамением.

Механик Сиротка посмотрел на Цыбулю и сказал негромко, будто сквозь зубы:

- Молишься, купчина? Боишься умереть? А люди вот погибли, хорошие люди...

- Бог дал, бог и взял, - сердито ответил ему Цыбуля и отвернулся...

- Бог... Где он есть, твой бог! Покажи мне его!

- Богохульник, - сердито прошипел трактирщик Титов, - разве можно так говорить? Бог живет в тебе самом, в душе твоей.

Лицо у Сиротки потемнело.

- Во мне живет? - спросил он, берясь за ворот рубашки, точно ему стало душно. - Где же он во мне, покажи? - Он потянул за ворот так, что посыпались пуговицы и обнажилась худая грудь. - Здесь, что ли? Здесь, я у тебя спрашиваю? - задыхаясь, говорил Сиротка. - Тогда почему бог не видит, что я голодный, а ты заплыл жиром?

- Тш-ш... - прошипел трактирщик, косясь на Сиротку. - Батюшка услышит, не стыдно тебе?

- Твой батюшка - городовой в рясе. Стыдно должно быть вам. На вас, богатеев, работали шахтеры. Вы же их и погубили!