Бэзил Гарт - История Первой мировой войны

В принципе Гольштейн был склонен принять предложение Британии, но в последний момент отказался от него — испугавшись, что Англия хочет прикрыться Германией, и та будет служить для Англии буфером против России. С другой стороны, он понимал, что слабость Британии может быть теперь использована в интересах Германии: можно заигрывать с Британией, держа ее все время в надежде на более тесный союз и выманивая у нее концессии. В этом по крайней мере его поддерживали канцлер Бюлов и кайзер. Взгляды последнего подытожены в словах, сказанных им Бюлову: «Сейчас я сделал с британцами, несмотря на их сопротивление, то, что хотел». А германский флот, вновь увеличившийся к 1900 году, был средством еще жестче наложить свою руку на Англию.

В течение нескольких последующих лет, главным образом в период Южно-Африканского кризиса и войны, британское правительство должно было дорого платить не за поддержку Германии, а лишь за то, чтобы германские оскорбления и угрозы не превратились в действия. В вопросе португальских колоний, в вопросе о Самоа и в китайском вопросе правительство лорда Солсбери проявило такую достойную сожаления слабость, что вполне оправдана оценка, данная этому правительству кайзером — «Полные олухи!». Грустно читать дипломатические архивы тех лет. Из них вполне следует косвенная ответственность Британии за последующий конфликт, так как вполне естественно, что кайзер и его советники убедились в действенности своих методов угрозы «бронированным кулаком». Можно понять желание кайзера довести эту систему до предела, до войны — не только вследствие очевидной нелюбви к этой системе, но и вследствие его тенденции к искусственным решениям. Использование ограниченной угрозы имело явные преимущества перед войной со всеми ее случайностями, поэтому из двух этих возможностей первая была ближе складу ума кайзера.

Его ответственность за войну имеет свои корни уже в этих годах. И эта ответственность — весьма большая, быть может даже наиболее тяжелая. Недоверие и тревога, повсюду вызываемые его воинственными заявлениями и поведением, начиняли Европу порохом. Неразумно перекладывать всю тяжесть вины на тех, кто выбил последнюю искру, приведшую к пожару. Но столь же неправильно при исследовании вопроса о корнях войны сосредоточиваться на том коротком месяце, который предшествовал возникновению пожара.

В противовес прежней антиисторической пропаганде, которая рисует кайзера жаждавшим войны или даже подготовлявшим ее, маятник истории ныне слишком сильно качнулся в другую сторону. Признание ошибочными благих намерений кайзера не должно вести нас к недооценке дурных последствий этих намерений. Последствия эти главным образом вытекали из того, что кайзер слишком любовался и результатами своих действий и самим собой. Он видел себя одетым «в блестящие латы», хотя на деле оказался в рубище. Он доказал только то, что, сея раздор, можно породить лишь войну.

Оттягивая согласие на предложение Британии, кайзер и Бюлов чувствовали себя в безопасности. Они недооценили влияние обоюдной неловкости от слишком поспешной случайной близости. С чрезмерной уверенностью они говорили, что не может быть действительного союза «между китом и медведем», хотя стремились к этому союзу всем своим поведением.

Бросая взгляд в прошлое, надо признать наиболее замечательной чертой этого прошлого то количество пинков, которое потребовалось, чтобы отогнать Британию от Германии и бросить ее в неловкие объятия двойственного союза. Нельзя сказать, что для Германии это явилось неожиданностью. Она была ясно предупреждена, так как Чемберлен говорил ей в 1898 году и затем вновь в 1901 году, что

«период блестящей изоляции Англии миновал… мы предпочли бы примкнуть к Германии и Тройственному союзу. Если же это окажется невозможным, мы будем иметь в виду сближение с Францией и Россией».

Убеждение Германии в неприемлемости для нее союза с Англией оказалось ошибкой. Убеждение это подытожено словами Гольштейна:

«Угроза взаимного соглашения с Россией и Францией является просто английской уловкой… Разумное соглашение с Англией, по моему мнению, может быть достигнуто лишь тогда, когда чувство принуждения станет более сильным».

Гольштейн был хитер: под своим «разумным соглашением» он подразумевал не союз равных, а взаимоотношения господина и вассала. Но как бы ни было беспомощно и бессильно в своих деяниях британское правительство, и каким бы беспомощным оно ни могло казаться человеку, пропитанному философией «железа и крови», — все же этого недостаточно, чтобы объяснить удивительную самонадеянность Гольштейна. Это показывает, что действительные заботы Германии и причины этих забот лежали не в каких-либо достойных Макиавелли дьявольских замыслах. Корни этого надо искать скорее в ослеплении — в таком состоянии, которое правильно выражается словами школьника, жалующегося, что у него «пухнет голова».