Александр Черенов - Мемуары Люцифера

Я преуспел в своём начинании: паства осознала, что одно совсем не мешает другому. Да, что, там, паства: даже пастыри вняли – и вместо того, чтобы собирать абстрактные «сокровища» на небе, занялись сбором сокровищ вполне земного происхождения!

Разложение душ шло полным ходом – и Alter был не в силах остановить процесс. Не имел под рукой «противоядия». А всё потому, что человек по природе своей – хищник. Изначально, с первого гена, он был предназначен отнимать чужое и делать его своим, вкусно жрать и сладко пить, стремиться к власти и богатству. Это социум со своими коллективистскими установками навёл на него благородный глянец. В моём понимании: порчу. Я должен был снять этот глянец (порчу) – и вернуть человечка в естественное состояние. Параллельная с этим так называемая вера в Бога меня ничуть не смущала.

Задача, стоявшая передо мной, была предельно ясной: освободить человека от того, чем его наделили общество и «шибко правильные» люди. Для её решения требовалось лишь вернуть «пипл» в исходное состояние. В состояние индивидуума – со всеми вытекающими отсюда последствиями, как для него, так и для всех наслоений социума.

(Вот пишу – и сам собой восхищаюсь! Это же надо так определить! Хоть сейчас – в энциклопедию!.. Хотя, может, это оттуда и есть… Но всё равно – красиво! Я даже не думаю о том, воспринимает ли меня «пипл» читающий. Да и то: в скамейку мне, что ли, превратиться, чтобы стать понятным?)

Я намерен был раздробить общество на единицы, которые уже не были бы ячейками. Из структурных элементов они должны были превратиться в нечто самостоятельное и самодостаточное. В оплот эгоизма.

Мне следовало внушить человеку, что для достижения цели хороши все средства. Даже те, которые «по традиции» считаются «нехорошими». Нужно было изменить критерий оценки проявлений сознания, в том числе и поведенческие установки. Для этого то, что считалось аморальным, следовало представить не просто допустимым: нормой.

«Поразмыслив», я счёл необходимым подключить к работе помощников. Из философов разных эпох. Фактор времени меня не смущал: я ведь охватываю все времена сразу, если кто ещё помнит.

На примете у меня было несколько толковых мужичков, которых можно было «задействовать» в работе. Некоторые из них уже сотрудничали со мной – не подозревая об этом, конечно: уже упоминавшиеся Демокрит, Аристотель и Эпикур. Были и перспективные новички: Аристипп и Антисфен. Достойную компанию им составили толковые подданные Рима – как, например, уже также упоминавшийся Лукреций и пока ещё не упоминавшийся Эпиктет.

Мне нужно было дать «пиплу» философское обоснование «переворота в мозгах». И не от Бога – от человека: от своих доходит быстрее. Избранники не подвели: материала для работы было предостаточно.

Так, Демокрит, один из провозвестников гедонизма (теории наслаждений), заявил о том, что он допускает выбор поведения и ответственность за него лишь постольку, поскольку это поведение соотносится с законами, установленными самим человеком. Он же – первым – определил движущее начало в человеке. В его представлении таковым являлось получение наслаждений и избежание страдания. Более того: Демокрит заявлял, что эти стремления, определяющие все действия человека, заложены в него самой природой. Неплохо. Совсем неплохо.

Другой мыслитель – Аристипп – без всякой помощи с моей стороны пришёл к мысли о том, что счастье – это длительное удовольствие, что только оно является критерием добра и целью жизни. Это заявление, ещё не вполне конкретное, уже подводило философский базис под практику моего преобразования сознания человека.

Развивая Аристиппа, я помог грекам сформировать целое философское течение – эвдемонизм. Согласно учению эвдемонизма, исходным принципом нравственности является счастье. Всё, что ведёт к счастью – нравственно. Я также помог философам понять, что счастье, а, значит, и всё нравственное, заключается исключительно в удовольствии. Как говорится, чем ближе к земле – тем нравственней.

Правда, один из моих подопечных, некто Антисфен, чуть уклонился в сторону от «генеральной линии». Противореча наставляемым мною философам, он вдруг противопоставил счастье наслаждению. Это вносило ненужную сумятицу в мысли – и я тут же подправил «заблудившегося» товарища его молодым коллегой Аристотелем.

Последний – уже в русле «генеральной линии» – утверждал, что в его представлении счастье – это особый случай наслаждения, устойчивое и гармоничное удовольствие. Всё вернулось на стези своя, и понятие счастья вновь обрело земные формы – что и требовалось доказать.