Сергей Степанов-Прошельцев - Предшественники бен Ладена. Книга третья - Всё шло к тому…

Во время декабрьского вооружённого восстания в Москве в 1905 году явился к генерал-губернатору Ф. В. Дубасову с просьбой прикомандировать его к какому-то из расположенных в Москве полков. Был назначен заведующим охраной адмирала. Убит эсерами 23 апреля 1906 года.

*Борис Вноровский-Мищенко (1881—1906) – террорист, участник покушения на Ф. В. Дубасова. Обучался в Московском университете, пока не увлёкся революционными идеями. Содействовал побегу из тюрьмы террористки Екатерины Измайлович и помог ей организовать покушение на адмирала Г. П. Чухнина. А вот покушение на Дубасова закончилось весьма печально для Вноровского.

Иван Каляев

Он прожил всего 35 лет, но представлял собой наиболее яркую личность среди террористов Боевой организации партии эсеров. Был убийцей великого князя Сергея Александровича.

Родился Каляев в Варшаве в семье околоточного надзирателя. Учился в одной гимназии с Борисом Савинковым. В 1898 году стал членом Петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Был выслан в Екатиринослав. 2 (15) февраля 1902 года уехал во Львов, находившийся в то время на территории Австро-Венгрии, но 2 (15) августа того же года был задержан на германо-австрийской границе с грузом нелегальных русских изданий. После двухмесячного заключения в Ярославль, работал в газете «Северный край», где печатались Николай Бердяев, Борис Савинков, Алексей Ремизов, Анатолий Луначарский. Бердяев, Ремизов и Савинков отбывали ссылку в Вологде, а Луначарский – в Тотьме (городке, население которого сокращается с 1996 года и не достигает 10 тысяч человек). Переписывался с Валерием Брюсовым.

16 (29) декабря 1903 года Каляев выехал в Женеву, где вступил в Боевую организацию эсеров. Летом 1904 года участвовал в покушении на министра внутренних дел Вячеслава Плеве.

Борис Савинков в своих «Воспоминаниях террориста» рассказывает о нём подробнее, нежели о других: « Он шел, волнуясь, с каплями крови на лбу, бледный, с лихорадочно расширенными зрачками. Он говорил:

– Я верю в террор. Для меня вся революция в терроре. Нас мало сейчас. Вы увидите: будет много. Вот завтра, может быть, не будет меня. Я счастлив этим, я горд: завтра Плеве будет убит…

Каляев любил революцию так глубоко и нежно, как любят её только те, кто отдает за неё жизнь. Но, прирожденный поэт, он любил искусство. Когда не было революционных совещаний и не решались практические дела, он подолгу и с увлечением говорил о литературе. Говорил он с легким польским акцентом, но образно и ярко. Имена Брюсова, Бальмонта, Блока, чуждые тогда революционерам, были для него родными. Он не мог понять ни равнодушия к их литературным исканиям, ни тем менее отрицательного к ним отношения: для него они были революционерами в искусстве. Он горячо спорил в защиту «новой» поэзии и возражал ещё горячее, когда при нем указывалось на её, якобы, реакционный характер. Для людей, знавших его очень близко, его любовь к искусству и революции освещалась одним и тем же огнем, — несознательным, робким, но глубоким и сильным религиозным чувством. К террору он пришёл своим особенным, оригинальным путем и видел в нём не только наилучшую форму политической борьбы, но и моральную, быть может, религиозную жертву» (Савинков Б. В. Избранное. Москва, Политиздат, 1990).

Каляев стал основным исполнителем в покушении на великого князя Сергея Александровича. 2 (15) февраля 1905 года он не бросил бомбу в карету, потому что увидел, что рядом с великим князем сидят его жена и малолетние племянники. Только потом, убедившись, что Сергей Александрович один, Каляев решился на убийство. Савинков описывал это так:

«Каляев, простившись со мной, прошел, по условию, к иконе Иверской божией матери. Он давно, ещё раньше, заметил, что на углу прибита в рамке из стекла лубочная патриотическая картина. В стекле этой картины, как в зеркале, отражался путь от Никольских ворот к иконе. Таким образом, стоя спиной к Кремлю и рассматривая картину, можно было заметить выезд великого князя…

«Против всех моих забот, — пишет он в одном из писем к товарищам, — я остался 4 [17] февраля жив. Я бросал на расстоянии четырех шагов, не более, с разбега, в упор, я был захвачен вихрем взрыва, видел, как разрывалась карета. После того, как облако рассеялось, я оказался у остатков задних колес. Помню, в меня пахнуло дымом и щепками прямо в лицо, сорвало шапку. Я не упал, а только отвернулся. Потом увидел шагах в пяти от себя, ближе к воротам, комья великокняжеской одежды и обнаженное тело… Шагах в десяти за каретой лежала моя шапка, я подошёл, поднял её и надел. Я огляделся. Вся поддевка моя была истыкана кусками дерева, висели клочья, и она вся обгорела. С лица обильно лилась кровь, и я понял, что мне не уйти, хотя было несколько долгих мгновений, когда никого не было вокруг. Я пошёл… В это время… на меня чуть не наехали сыщичьи сани, и чьи-то руки овладели мной. Я не сопротивлялся. Вокруг меня засуетились городовой, околоток и сыщик… Я пожалел, что не могу пустить пулю в этого доблестного труса» (там же).