Брендан Симмс - Европа. Борьба за господство

Главным в послевоенных дискуссиях, особенно среди проигравших и малых государств, был вопрос о формах правления и социальной организации, наилучшим образом отвечающих потребности в успехе на международной арене. Посему сведения о конфликтах середины столетия, между 1740-м и 1763-м годами, противоречивы. Кому-то казалось, что преимущество за коммерческими парламентскими государствами; в пример ставилась невероятная способность Британии повышать налоги и привлекать кредиты для борьбы на два фронта – в Европе и Америке. Более того, сама Британия выигрывала от открытых дебатов на темы внешней политики, каковые помогали сплотить нацию. В других странах, однако, представительное правление очевидно терпело неудачи, прежде всего в Швеции и Польше. Сообщения о достижениях монархического правления тоже противоречивы. Восстановление штатгальтерства в Нидерландах не активизировало, как в прежние времена, голландскую внешнюю политику, и постепенный упадок Соединенных провинций продолжился. Поражения французов при Росбахе, на море и в Америке также не могли служить рекламой абсолютизма. С другой стороны, милитаристская и «персонализированная» монархия Фридриха Великого, несмотря ни на что, процветала. В тайных политических завещаниях 1752-го и 1768-го годов прусский король подчеркивал важность единоличного правления, которое, как он считал, реагирует на опасные ситуации лучше и быстрее, чем неуклюжие представительные или совещательные органы. В том и заключался парадокс Семилетней войны: победителями из нее вышли Британия и Пруссия, олицетворявшие два идеала государственного устройства – парламентаризм и абсолютизм. [346] T. C. W. Blanning, The culture of power and the power of culture. Old regime Europe, 1660–1789 (Oxford, 2003).

Общеевропейская волна внутренних и имперских преобразований, вызванная Семилетней войной и ее последствиями, вскоре обернулась чередой кризисов в государственной системе. Первыми «полыхнули» тринадцать колоний, где нарастал конфликт между поселенцами и метрополией. Поводами явились споры из-за хода войны и отношения британских военных к офицерам-колонистам. Американцы – особенно молодой Джордж Вашингтон – не слишком удивились поражению Брэддока на Мононгахеле, этому «колониальному Росбаху». [347] Ron Chernow, Washington, a life (London, 2010), pp. 59–62. Королевский указ 1763 года заставил социальный «нарыв» лопнуть. Американские колонисты ожидали, что их вознаградят долиной реки Огайо. Они полагали, что никто, будь то король или министры, не вправе ограничивать территориальную экспансию империи. В колониальных собраниях Северной Америки начало проявлять себя «экспансионистское» лобби, которое рассуждало не только о расширении, но и о величии: им виделось единое британское геополитическое пространство на континенте – от моря и до моря, от Атлантического океана до Мексиканского залива. [348] Marc Egnal, A mighty empire. The origins of the American Revolution (Ithaca and London, 1988). Недавнее исследование о колонистах как “английских империалистах”: Robert Kagan, Dangerous nation (New York, 2006), pp. 12–16 and 18. Имперская экспансия, таким образом, стала частью американского проекта еще до независимости, и именно поэтому случилась революция.

Попытки британцев и испанцев провести имперские реформы быстро столкнулись с трудностями. Гербовый сбор 1765 года, целью которого было найти средства на новые вооруженные силы в Америке, вызвал яростные протесты, и его пришлось отменить. «Налоги Тауншенда», принятые в 1767 году, преследовали ту же цель, и их постигла та же судьба. Американцы были готовы – пусть и без удовольствия – согласиться с усилением влияния правительства ради экспансии, но мало кто хотел раскошеливаться ради соблюдения королевского указа. Между стратегическими потребностями Лондона и конституционными устремлениями колонистов пролегла роковая пропасть. Реформа, столь необходимая для сохранения империи, теперь угрожала с нею покончить. Желание Испании наладить оборону империи и добиться от колоний поддержки великодержавных устремлений короны в Европе также встретило ожесточенное сопротивлением и в 1765 году привело к восстаниям в Кито и Пуэбло.

Приблизительно тогда же программа реформ Станислава Августа Понятовского сделалась неприемлемой для выразителей иных интересов внутри Польши и за ее пределами. Прусско-российская интервенция в октябре 1766 года не позволила ввести общий налог и лишила страну надежды на независимое финансирование, в котором Польша так нуждалась для обеспечения своей обороны. Екатерина также тайно провоцировала народное возмущение. Около половины населения Польши, примерно 5 миллионов человек, исповедовало католицизм; четыре миллиона являлись униатами, то есть православными, признававшими власть папы римского. Остальные, около полумиллиона русских православных и примерно столько же протестантов, считались «раскольниками»; крупная еврейская община в этой классификации и вовсе не учитывалась. В 1767 году конфедерация протестантов и православных при поддержке России потребовала равенства вероисповеданий. В 1768 году король Станислав под нажимом согласился на «вечный мир», который закрепил права верующих – и утверждал доминирование русских Речи Посполитой. Это решение обернулось «патриотическими бунтами»: появилась Барская конфедерация, именовавшая Станислава царской марионеткой. Началась гражданская война. Русские войска вошли в Польшу для «защиты» православия. Опасаясь русского контроля над Польшей и возникновения угрозы своим северным границам, османы решили нанести упреждающий удар. Когда казаки в погоне за польскими конфедератами очутились на турецкой территории, Порта объявила войну Санкт-Петербургу.