Array Сборник - Великие русские женщины. От княгини Ольги до Терешковой

Людмила Марковна Гурченко была одной из самых ярких личностей советского кино и актрисой редкого дарования: она могла сыграть всё. Поэтому у каждого зрителя есть «своя» Гурченко. Кто-то обожает ее в музыкальных, водевильных, эксцентричных, комедийных образах, а кто-то предпочитает в ролях драматических и даже трагических. Но в каждой роли Людмила Гурченко дарила себя зрителям щедро и безоглядно, в каждом фильме открывая новые стороны своего уникального актерского таланта.

Родители Людмилы Гурченко представляли собой нетипичную пару. Отец, Марк Гаврилович, был значительно старше матери, Елены Александровны. И был он человек особенный, очень яркий, увлекающийся, щедрый, с почти детским характером, влюбленный в музыку; он играл на баяне и пел. Там, где находился он, был праздник. Елена Александровна сдерживала его темперамент или пыталась хотя бы направить его в практическое русло. Для Гурченко отец оказался главным мужчиной в жизни. В своей книге «Аплодисменты» она любовно и тщательно зафиксировала неповторимый отцовский выговор: «Дочурка, глаза распрастри ширей, весело влыбайсь и дуй свое!»

Это был один из первых уроков актерского мастерства.

Семья жила в Харькове. В ноябре 1935 года, оставив жену в роддоме, Марк Гаврилович, чтобы успокоиться, отправился в кинотеатр. Давали американский фильм «Акулы Нью-Йорка». На Марка Гавриловича произвели большое впечатление персонажи фильма, отважный Алан и очаровательная Люси, и он написал супруге записку с твердым решением: если, мол, будет мальчик, назовем Алан, а «если девычка, хай будить Люси». Елена Александровна была очень рада, что родилась девочка, поскольку «Алан Маркович» было бы для Харькова чересчур. В загсе отказались записывать девочку как Люси, и Марк Гаврилович, поразмыслив, согласился на Людмилу, Люсю.

«Я не помню ни одного немолодого лица. Как будто до войны все были молодыми. Молодой папа, молодая мама, молодые все!»

Он обожал жену, а дочь боготворил, называл ее «богинькой» и был убежден, что она прирожденная артистка. Для каждого гостя отец и дочь устраивали небольшой концерт. Сначала Люся читала стихотворение, потом пела и била «чечеточку», и отец в очередной раз убеждался: «Не, актрисую будить, точно. Ето як закон! Усе песни на лету береть, як зверь.

Ну, вокурат актриса!»

Довоенное время было самым счастливым. «Я не помню грустных людей, грустных лиц до войны, – писала Гурченко. – Я не помню ни одного немолодого лица. Как будто до войны все были молодыми. Молодой папа, молодая мама, молодые все! И я с ними – счастливая, радостная и, как мне внушил мой папа, „совершенно исключительная 4». Война для маленькой Люси началась резко и страшно, с центральной городской площади после бомбежки, с убитых и раненых. Навсегда врезались в ее память фигура нищего, который был убит осколком с спину и сидел в совершенно естественной позе, как будто продолжая просить милостыню, и раненая женщина – та лежала и просила поправить ей юбку, то и дело задираемую ветром: «Как стыдно, товарищи…» Потом пришли немцы, и население, включая детей, сгоняли смотреть на казни. «Тогда мне было шесть лет. Я все впитывала и ничего не забыла. Я даже разучилась плакать. На это не было сия».

Людмила Гурченко всегда была уверена, что станет актрисой

Несмотря на инвалидность и непризывной возраст, Марк Гаврилович принял решение идти на фронт. Люся с растерянной двадцатичетырехлетней мамой остались в Харькове; эвакуироваться им не удалось. Нужно было выживать. «О, танненбаум, о, танненбаум. Ви грюн зинд дайне блетер…» – соседская девочка напевала услышанную от немцев песню. Люся, не понимая слов, схватывала все на лету. И этот свой талант она использовала для выживания: преодолев страх, стала петь раненым немцам и русские, и немецкие песни (шлягером была знаменитая «Лили Марлен»). Пела за еду для себя и для матери. Скоро разобралась и в публике: рассчитывать можно было на отзывчивость немолодых немцев, у которых, видимо, имелись собственные дети; молодые же были гораздо злее и могли специально выплеснуть свой фасолевый суп на глазах у голодного ребенка.