Михаил Журавлев - Жизнь, опаленная войной

Лето подходило к концу, но всё ещё было жарко.

– Смотри, Валя, что это? – спросила я, оглядываюсь степную даль.

– Где?

– Да вон там, далеко,– я ткнула пальцем в степной горизонт.– Это что, облака так низко? Да нет же, посмотри, Валя!

Это пыль почему-то катится по степи, почти до неба достаёт! А впереди неё бегут чёрные точки.

Сестра сощурила глаза, вглядываясь в направлении, куда указывала моя рука. За окном мы услышали сначала тихий рокочущий гул. Теперь он нарастал, приближаясь.

– Валька, смотри, это танки! только какие-то странные, тупорылые и серые.

– Немцы! – крикнула Валя, рванув к нашему окну. – Мама, мама! Немецкие танки! Уже близко!

Мама и Валя заметались по комнате, не знаю, за что хвататься.

Вдруг мама замерла, измерив Валю взглядом с ног до головы, резко наклонилась и дернула вверх за кольцо крышку погреба.

– Быстро вниз, Валентина!

– Сидеть! – крикнула мама тонким, совершенно не свойственным ей голосом, – Сидеть и не шевелиться! Захочешь пить, там компот в бидоне стынет.

А через час-полтора по ступенькам нашего крыльца тяжело застучали армейские шнурованные ботинки, и дверь в комнату распахнулась. На пороге стояли два немецких солдата. Оба не высокие, но крепкие, один с белесыми волосами и бровями, другой рыжий. У рыжего пилотка съехала на затылок, рукава засучены до локтей.

– Матка, курка, яйка! – зычно скомандовал белесый, подступая к маме.

Она шагнула ему навстречу, ставь посреди половика, и, сделав удивлённое лицо, развела руки ладонями вверх, и прижав локти к бокам, как бы говоря этим жестом: "Ну вот, видишь, нету, пусто", – и свой жест подкрепила словами:

– Какие яйца у нас, кур-то нет, не держим. Вон посмотрите сами в сарае! – она кивнула на дверь.

Рыжий тем временем бочком продвигался к печному заколабку, задернутому цветной занавеской. Он протянул к глиняному горшку с мёдом руки, схватил его, но поднять не смог, только потащил его ближе к краю, чтобы взглянуть внутрь, а потом быстро сунул палец в то, что увидел в почти полном горшке. Посмотрел на палец, лизнул: "Мооод!" – и тщательно облизал палец.

На юге быстро темнеет. За наглухо закрытым теперь окном сгустилась чернота южной ночи.

Валя всё ещё сидела в подвале. Мне было её жалко: я бы не выдержала столько в темноте – мало ли кто там под полом. Мама тоже не спала: она сидела за столом, уронив голову на руки. Вдруг снаружи мы услышали шорох. Все напряглись. И тут кто-то стал тихонько постукивать в окно.

Мама подошла, шепотом спросила: – Кто тут?

– Откройте окно,-велел мальчишеский голос.

Наверное, если бы за окном был взрослый, мама побоялась бы открыть. Это оказался сын директора совхоза. Мальчик был невысокого роста, и мама прилегла на подоконник к нему, а он почти припав к земле, взволнованно зашептал:

– Батя приказал вам собираться. Он услышал, как два офицера, два немца говорили между собой, что утром семьи коммунистов и ленинградских будут вешать. Батя немецкий ещё со школы помнит, потому и понял. Он говорит, уходить надо скорее, прямо сейчас. Много не берите, только самое нужное. В деревне патрули, еле пробрался к вам огородами. Батя сказал, идите полем до развилки, потом направо и прямо. Недалеко это. Мы там будем вас ждать. Только скажите детям, чтобы молчали всю дорогу! – и он, присев на корточки, шмыгнул в поле и исчез в темноте.

Мама даже спасибо не успела ему сказать.

Представляете, как мы спешили, собираясь. Чтобы не нести ничего, побольше надели на себя и взяли только те две злополучные зингеровские машинки. Семья директора и ещё несколько активистов совхоза ждали нас недалеко от развилки.

Мама, запинаясь от волнения, попыталась благодарить директора за предупреждение: он ведь сыном рисковал, посылая его ночью. Тот не стал её слушать.

– Да будет тебе! Ну, пошли что-ли… – остановил он её, почему-то перейдя на казачий говор.

Мы шли всю ночь, на всякий случай обойдя соседнюю станицу, хотя знали что немцев там ещё нет.

Только через несколько дней мы добрались до Пятигорска.

<���…>

…1947 год. Я возвратилась из эвакуации в родной город. Осенью начались Ленинградские школьные будни. Меня определили в 5 «А» класс 312 средней школы на Малодетскосельском проспекте д. 23. Это была та же школа, в которой до войны учились и Толя, и Валя, и Ксана (брат и сестры), только теперь обучение было раздельное, 312 школа после войны стала «девчачьей».

Порядки в Ленинградской школе были гораздо строже, чем в Пятигорской, где я училась в эвакуации, и мои новые учителя резко отличались от прежних по тому, как они держались, как давали уроки, и по вежливому обращению к нам: в старших классах нас называли на «Вы» и никогда не кричали на нас. Я тогда, конечно, специально не задумывалась над этим, но чувствовала, что было в них что-то, заставлявшее нас всех и меня, в частности, видеть самих себя как бы со стороны, что сама атмосфера школы, вроде, шлифует тебя, и тебе не столько хочется, сколько приходится, если уж не быть лучше, то хотя бы казаться себе таким в этом окружении. Я с благодарностью и теплотой вспоминаю своих учителей 312 школы, я до сих пор помню их лица, манеру одеваться, особенности речи каждого из них, их излюбленные выражения.