Михаил Журавлев - Жизнь, опаленная войной

Мы уже были недалеко от другого берега. Низкое, затянутое клочьями туч небо вдруг начали прорезать тугие лучи прожекторов. Когда луч скользил по машине, все пытались спрятаться от него, втягивали головы в плечи: все знали, если шарят прожектора, быть воздушному налету.

Впереди глухо ухнуло. Машина остановилась. Шофер открыл дверцу и, стоя на ступеньке, заглянул через борт в кузов: "Вылезайте!" – скомандовал он, перекидывая ногу через переднюю стенку борта. "Дальше пешком!"

Помогая друг другу, люди спрыгивали в снежную кашу. Шофер начал разгружать машину. Он поднимал в воздух узлы и чемоданы и кричал столпившимся внизу женщинам: "Чьё? Чей чемодан?". Люди испуганно смотрели слезившимися от ветра глазами и не узнавали своих вещей. Если вопрос оставался без ответа, водитель отбрасывал тюк в сторону и поднимал следующий.

Из своих вещей мы узнали только две швейные машинки и два тюка.

– А мы? – выдохнула толпа.

– Дальше пешком. Дойдете. Ну не могу я дальше ехать: и вас погублю, и машину! Только держитесь правее, подальше от пробоины, – он захлопнул дверцу и нажал на газ.

Все огляделись. Метрах в 20 от нас, почти у берега, стояли люди спиной к земле, а между нами и ними во льду светилась дыра, светилась, потому, что свет из нее уползал вниз под лед.

– Мама, а почему свет? Почему свет подо льдом?

–Так это фары, их еще не залило, – вместо матери сказал какой-то дедушка хрипло.

Причитая и охая, люди стали разбирать свои вещи, о куче бесхозных вещей никто так и не вспомнил, она так и осталась чернеть на снегу. Шли медленно, молча, по колено в снегу, и, вспоминая совет нашего шофера, старались держаться правее, подальше от страшного места.

Мы выбрались.

На берегу, на заново проложенной временной ветке, людей ждали несколько нормальных вагончиков. Нас погрузили, застывших, полуобледеневших, с мокрыми до колен и выше ногами. Толя набрал снежного крошева в высокие валенки. Откуда-то (потом я узнала, что это называется "эвакопункт", там для подъезжающих с Ладоги готовили горячую еду и кипяток) принесли кашу горячую-горячую и кипяток в большой кружке. Кашу разделили на всех, ели, прикрыв глаза, и не верили, что едим, пили обжигающий кипяток.

…Мы проснулись от шума. Поезд стоял на какой-то станции. Дверь откатила: из нее ужасно дуло. Все "население" вагона стояло у того места, где спал Толя. Он не спал – он был мертв.

…

Состав дернуло, лязгнули буфера, снова застучали на стыках колеса… Нас увозили в будущее. Наш Толя остался один, на грязном снегу железнодорожной станции Бабаево. Название станции я узнала уже намного позже, через пять лет после войны.

Всю свою жизнь я ношу в себе тяжкое воспоминание о том страшном дне 17 марта 1942 года. Могли ли мы что-то изменить тогда? Мы – трое девочек и почти потерявшая от горя и голода рассудок женщина.

…Всё. Конечная станция Пятигорск. Дверь откатили. Мы, опираясь на протянутые руки встречавших, неловко (ноги плохо держали) спрыгивали на землю и сразу зажмуривались от яркого солнца, вмиг ослеплявшего нас после полумрака вагона.

«Ленинградские», – раздавалось вокруг, а потом сочувственные вздохи и сокрушенное покачивание головой.

<���…>

До 1947 года мы жили на многонациональном Кавказе среди армян, грузин, азербайджанцев, казаков, аварцев, ингушей, греков и русских. И все они были для нас добрыми соседями, готовыми поделиться с нами последним. Мы тоже помогали им и советами и делами, и делали это доброжелательно и радушно, как умели это делать ленинградцы. Мы считались с местными обычаями, уважали и их традиции. Наверное, и они учились чему-то у нас.

Вероятно, через своё уважение к нам эвакуированным ленинградцам они выражали своё и уважение к нашему Великому городу, и восхищение стойкостью и мужеством его жителей. Я думаю, что подспудно мы понимали это, и все эти годы никто не слышал от нас ни нытья, ни жалоб на жизнь и трудности в непривычной для нас обстановке. Мы держали ленинградскую марку.

В начале мая в первый день приезда в овцеводческий совхоз № 17 мы увидели далеко отстоящие друг от друга домики с палисадниками, а за ними длинные саманные строения – совхозные кошары – помещение для овец. А вокруг, насколько хватал глаз, ровная зелёная в мае степь под палящим солнцем. И там, в совхозе, как и в Пятигорске, нас окружили теплом и заботой. Нам выделили пустовавшую хатку на окраине поселка с печкой-плитой. Маму поставили заведующей вновь открывшегося детского сада, старшую сестру – помощницей воспитателя, а меня воспитанницей. Валю назначили землемером с зарплатой. А в свободные дни она получила рабочий наряд на подобную работу на совхозную пасеку. Вот там зарплату давали мёдом! Естественно, мы не успевали съедать её медовую зарплату и сливали остатки в глиняный горшок, стоящий у плиты. Иногда в запарке на кошаре и Валю приглашали помогать стричь овец. Вряд ли кто поверит сегодня, что нам выписывали по целому барану за день, предварительно научив, как разделывают туши. Можно себе представить как все это: жгучее солнце и степной воздух, – воспринимались нашими измученными голодом телами. От маминых цинготных язв остались только круглые темные пятна. Мы сестрами пошли в рост, но больше всех расцвела Валя: она превратилась в красавицу с загорелым лицом, яркими синими глазами и волной волос, крупными волнами сбегавших ей на загорелые плечи.