Нэнси Шилдс Коллманн - Преступление и наказание в России раннего Нового времени

В русском законодательстве форма судебных протоколов не была так подробно предписана, как в некоторых европейских системах права. В «Каролине» 1532 года, например, была определена специальная терминология для вердиктов, предписывались специальные наказания и особый способ ведения записей дела для писцов [474]. В XVII веке в Русском государстве судьи с течением времени стали все полнее отражать в документах информацию о своей работе. Так, приговор 1613 года в Белоозере еще составлен с типичной лаконичностью. В нем сообщается, что по делу об убийстве судья принял решение подвергнуть обвиняемого битью кнутом на торгу и членовредительному наказанию, а вердикт обоснован ссылкой на «государев указ и Судебник» и фактом признания ответчика; но не говорится ни о каком судебнике речь, ни какая глава и статья имеются в виду. В деле 1639 года двое засечных воевод приговариваются к смерти просто потому, что «по нашему указу бояре наши [то есть приказные судьи в Москве. – Примеч. авт .] приговорили»; вердикт обоснован изложением преступлений, совершенных ими, и напоминанием об их присяге самодержцу [475].

К 1670 году канцелярии уже составляли судные дела с бóльшими подробностями. Хорошим примером является белозерское дело 1684 года. Судья, стольник и воевода И.А. Мартюхин указывает, что его приговор основан на том, что он «слушал» «подлинное дело», включая инициировавшую его челобитную, расспросные речи трех обвиняемых, их очные ставки, показания, данные одним из них под пыткой, и выдержки из законов. Отмечая, что один из подозреваемых отказался от своих первоначальных обвинений на всех трех пытках, Мартюхин сослался на законы, трактовавшие такие отказы. Он пояснял, что не приговаривает ответчика к выдаче истцу в возмещение за убитого человека, как позволял сделать закон, потому что истец подал мировую запись, в которой отказывается от такого требования [476]. Подобная детализированная фиксация в документах повышала качество судопроизводства и способствовала защите интересов и тяжущихся, и чиновников.

Хотя судьи до мелочей следовали букве закона, у них оставалась возможность проявлять гибкость для смягчения приговоров от имени царя. Рассмотрев корпус из 144 решенных уголовных дел XVII века по различным преступлениям, мы обнаружили, что примерно в пятой части приговор был так или иначе смягчен, пусть и только заменой кнута на батоги. В отличие от дел о бесчестье, где сокращение наказаний часто совершалось в пользу высших классов, освобождая их от телесного наказания [477], в уголовных делах на милость могли рассчитывать все люди независимо от чина. Обычно милость давалась без объяснений, но в некоторых случаях приведено ее обоснование. Так, в 1654 году приказной судья заменил гороховецкому воеводе смертную казнь за злоупотребления на битье кнутом и смещение с должности, приписав смягчение заступничеству царевича Алексея Алексеевича, тогда еще совсем ребенка. Нередко, как показано в главе 13, объявление царской милости происходило с театральным эффектом, совершаясь в последний момент у самой виселицы. Так произошло с казаком, убившим в 1650 году в Козлове сына боярского: воевода должен был приговорить его к смерти, привести к виселице, приготовить к казни, а затем провозгласить царское помилование. Часто дело заключалось в сострадании, как в случае 1629 года, когда было отменено лишение жизни крестьян, которые показали, что совершили убийство, пытаясь защитить ребенка от сексуального посягательства [478]. Нельзя сказать, что смягчение приговора входило в норму, но оно случалось достаточно часто, чтобы подсудимые могли надеяться на милость со стороны суда.

Источником милости мог быть не только суд – им могли стать сами стороны в процессе. Одно дело, тянувшееся с 1673 по 1676 год, заключалось в том, что два высокородных представителя московских служилых людей, Стрешнев и Толбузин, подрались у придорожного постоялого двора и последний получил серьезное ранение. Однако, уверенный в скором выздоровлении, он подписал мировую запись, в которой снимал со Стрешнева вину в схватке. Тем не менее вскоре Толбузин умер, а его семья стала бить челом об убийстве. Все же, после того как некоторое время продлилось расследование, вдова и брат погибшего подали прошение о мирном урегулировании. В ответ на такую братскую милость суд объявил, что Стрешнев «довелся жестокого наказанья безо всякие пощады», но тут же объявил помилование «для вечного помяновения отца… государева». Сходным образом в деле 1652 года священник в Курске доказывал, что его ложно обвинили в убийстве, держали несколько лет в тюрьме, от чего он совсем обнищал. Теперь, будучи выпущен на свободу, он просил о возврате своего конфискованного имущества. На это царь распорядился, чтобы тот, кому досталось это добро, сам решил, «поступится» он им или нет [479]. Вполне возможно, что семьи пострадавших высказывались за помилование ради возмещения, не упомянутого в документах, но важно, что лексика и риторика их обращений принадлежит области прощения и благодеяния.